Владимир Бацалёв - Первые гадости
— Почему за мной?
— А кто лежал на простыне? Я — не лежал.
— Сам дурак!
— Послушай, если у тебя плохое настроение, поди и купи себе хорошую вещь.
— А если у тебя прекрасное настроение, сходи и купи себе бесполезную дрянь.
Они одевались и выходили на улицу за покупками, а на улице чуть брезжило, и Победа спрашивала:
— Как ты думаешь? Ночь наступает или отступает?
Тут Аркадий возвращал свой разум, определялся по сторонам света и говорил, что грядет день или ночь.
Впрочем, утомившись до немочи, они прерывались на пять секунд и готовились к экзаменам, экзаменуя друг друга.
— Сколько человек приняло участие во всенародном обсуждении Конституции СССР 1977 года? — задавал вопрос Аркадий.
— А меня это спросят?
— Обязательно.
— Сто сорок семь миллионов человек.
— А что делали остальные?
— Остальные — дети неразумные и уголовники бесправные.
— А сколько состоялось открытых партийных собраний?
— Четыреста пятьдесят тысяч, по сорок коммунистов на одно собрание.
— Каким потоком шли письма советских людей в Конституционную комиссию?
— Нескончаемым, — говорила Победа. — Вот таким, — и, прижавшись к Аркадию, губами устраивала нескончаемый поток поцелуев, заставляя рот Аркадия регистрировать их и отвечать.
Любовь настигала их в самый разгар Октябрьского вооруженного восстания, и как апофеоз зубрежки законов Ньютона, и перед вопросом «Положительный герой советской литературы», и даже к вручению аттестатов зрелости они опоздали опять-таки по любовной прихоти. И весь июнь любовь сопровождал дождь, который никогда не приходил татарином, а ждал их настроения, не барабанил по подоконнику, как ревнивый муж в запертую дверь, а оповещал о себе редкой капелью, похожей на звонки человека, стесняющегося навязывать свое общество. Такому дождю приятно распахнуть окно и подставить ладони, под таким дождем хочется думать о приятном, добивая мысль по капле, в такой дождь Аркадий и Победа, оставшись без пустой квартиры и лесной травы, спешили к глубокому старику, промокшие до нитки и счастливые до зависти прохожих под зонтиками. Победа, изнемогая без любви, говорила, что готова лететь в аэропорт и взять билет на ближайший рейс, лишь бы поскорей увидеть солнце в небе, но потом вспоминала с грустью, что самолет — не спальный вагон, а скорее, вагон электрички. Аркадий же и Макар Евграфович вели аполитичные разговоры под вздохи девушки.
Как-то юноша, знавший очень много, поведал глубокому старику о колонизации Америки, и Макар Евграфович нашел много сходного со строительством социализма в Российской империи.
— Не кажется ли вам, молодой человек, что государство в лице блока коммунистов и беспартийных коммунистов выступило по отношению к народу подобно английским переселенцам? Племя рабочих загнало в резервации заводов и барачных поселков, а племя крестьян вернуло крепостному праву. Удивительно, как до сих пор не возникла пословица: «Вот тебе, внучек, и декрет о земле».
— Это еще гуманный подход, — заступился за коммунистов Аркадий. — В Тасмании вырезали всех аборигенов.
— Замолчи, — прошептала Победа, — я не хочу стать невестой декабриста, троцкиста и зиновьевца.
— Разве у нас коммунисты не могут в любой момент уничтожить остатки народа? — спросил глубокий старик. — А на пустоту пространства позовут коммунистов из других стран или заселят угнетенными южноамериканцами. Представьте себе: танец зулусов в вологодских лесах!
— Но зачем же вы поддержали их в гражданской войне? — удивился Аркадий.
— По чистой случайности, — ответил Макар Евграфович. — Увидел случайно большевика, который, выходя из туалета, случайно вымыл руки, и решил, что будущее за пролетариатом. Моя жизнь — это цепь случайностей, лишенных рассудка и любви, потому что у богини, которая любила прясть нить моей жизни, отобрали пряжу и послали забивать сваи.
— Но я-то еще не растерял всех надежд, — сказал Аркадий, — я придумал теорию вырождаемости родов: то, что накапливают могучие родоначальники, не в силах сберечь ослабевшие потомки. Спившихся рабовладельцев победили феодалы, изнежившихся феодалов растоптали оборотистые буржуа, а зажравшихся буржуев взяли за глотку родоначальники партийных ячеек, и точку тут ставить рано.
— Это не вы придумали, — сказал глубокий старец, — эта идея ерства, как хлебная корка.
— Может быть, — сказал Аркадий, — но додумался сам. Ведь все свежее — это попавшее под дождь черствое.
— Ах, Аркадий, — вмешалась Победа, — отчего у тебя такие голубые глаза?
— От мамы.
— А отчего у тебя такие холодные руки?
— Оттого, что вся кровь в голове.
— А отчего у тебя такие мягкие губы?
— Оттого, что тебе так хочется.
— Да ну вас! — обиделся Макар Евграфович неожиданной помехе диспуту.
— Просто мы еще свежие, а вы уже черствый, — сказала Победа.
— Пусть я буду черствый, но под дождь не пойду, — ответил глубокий старик.
— Ну дайте хоть ключ от дворницкой…
Когда Никита Чертиков ушел в армию, под его окнами три дня выла дворняга по кличке Дряньская Жучка, требуя ласки и песен про дельфинов. «Все ж не уберегся Десятое яйцо, — решили пенсионеры. — Попался-таки на Афганистан». Но через месяц прилетела из Куросмыслова весточка-фотография, на которой Десятое яйцо стоял с кирпичом в руке, и на обороте — подпись: «Новобранец Чертиков при закладке полевого штаба. Июнь, 1982 г.» — и факсимильная подпись Чертикова, выглядевшая так:
— иков
Дряньская Жучка понюхала фотографию, успокоилась и на радостях ощетинилась, за что ее чуть не прибили.
А бедному Чугунову, погрязшему в райкомовских заботах, тем временем Чугуновой-мамой второй раз было строго указано на невнимание к собственным детям и занятия черт-те чем.
— По милости «черт-те чем» ты живешь в пятикомнатной квартире, а не на помойке с воронами, — огрызнулся Василий Панкратьевич.
Но узнав, что его дочь спуталась с каким-то парнем крепче чугуновских рубашек в стиральной машине, узнав от сына эпохи и собственного сына, с каким именно парнем и прочие ему неприятные детали (внутренняя дума Чугунова: «Он… мою дочь! Может, он и в самом меня хочет вы…?!»), Василий Панкратьевич решил употребить отцовско-партийную власть. Победу запер дома, как восточную красавицу, повелев упражняться к экзаменам в университет и приставив к входной двери сторожа-телохранителя из хозяйственного отдела райкома, сам выбрал денек посвободней и поехал в министерство, где работал Зиновий Афанасьевич Чудин, не прямо к отцу Аркадия, а через министра, и поскольку Василий Панкратьевич был из тех руководителей, кто действовал кнутом, то с собой он взял только два пряника — для себя и для министра. Этот пряник был обязательный элемент в его работе: как валидол в кармане сердечника, как родинка на теле, как дырочка в пляжной кабинке для переодеваний, как программа «Время» в двадцать один ноль-ноль.
Жизнь тех времен строилась так, что один человек мог решить-порешить судьбу целой отрасли хозяйства. И стоило одному человеку оказаться в чем-либо ущемленным, как вся отрасль становилась вылитый он. Более-менее полноценным вообще быть — большое искусство, а на руководящем посту, в одиночку, без мозгов — просто дохлый номер. Случайно забредший в руководители полноценный, окруженный толпой созидательных бездельников и инициативных прохвостов, тут же терял свои качества и самый смысл руководства, как плодовый сад, через который прошел отряд пионеров.
Вот и министр по кличке Офис был ничуть не хуже остальных. Правда, пряник он презирал, потому что пряник нельзя было съесть целиком; размоченный же в коньяке он походил на ликер с крошками. Доверенная отрасль интересовала министра походя, основным занятием он считал отделение тьмы от света, и тьма египетская гуляла по коридорам и закоулкам министерства, а подчиненные бродили гуськом, держась за полы пиджаков и юбки, определяли друг друга на ощупь и взвизгивали, ошибившись. Но молчали, мирились, ибо мало кто из периферийных просителей мог в одиночку добраться до желаемой резолюции. Прорвавшийся же, не растерявший бумажки и открывший нужную дверь, столбенел от света в кабинете и выглядел полным кретином. Такого даже молодые безопытные специалисты брали голыми руками и счастливого вели на улицу.
Но о приезде Чугунова были извещены специальные проводники — секретарши, и впотьмах прихожей ласковый женский голос попросил его положить руки на плечи голоса и не отставать. А министр встретил их на полпути и набросился на Чугунова, как сова на зайчонка: затормошил, затискал в объятиях, жарко целуя в обе щеки и в нос. Но только в кабинете министра поверил Чугунов семейную драму.
— Они в темноте, — ответил Офис, имея в виду Аркадия и Победу. — Разлучите их, и оба станут как свет в окошке.
