Ольга Литаврина - Пока мы рядом (сборник)
И, наконец, вариант четвертый, на мой взгляд, самый никчемный. Просто порасспрашивать Сименса обо всем, что ему известно о гибели жены, и не предпринимать пока никаких шагов в ожидании вестей от противника. Не могут же они не давать о себе знать, пока не получили то самое, ради чего и была похищена «английская девочка»!
Все эти варианты мне и предстояло обсудить с Сименсом, а возможно, и не с ним одним. Главное, чтобы при любом развитии событий не навредить доверившейся мне девочке. Хотя вроде бы куда уж больше вредить!
День, как скучающий пешеход, продолжал двигаться не очень спешными шагами. Прошло время обеда – когда я нервничаю, то совершенно не могу есть и, видимо, от этого не слишком толстею. Так что мне вполне хватило бутербродика с красной рыбой, который я, не замечая вкуса, запил чашкой опять же чая.
Из производственного отсека показался озабоченный Лексеич. Заверил, что «работенка плевая», но за всем приходится стоять в очереди – полно клиентов, так что раньше вечера вряд ли они успеют.
Я был рад уже и тому, что сделаю все одним разом, так что подбодрил Лексеича, дескать, лучше поздно, чем никогда! А когда расплачивался за обед, меня осенило, что финансов на ремонт, и тем более на прием Сименса, может и не хватить. И я благополучно смотался в наш с Бесси банк и, как заправский Корейко, без проволочек получил не такую уж и маленькую сумму – ах, мудрая девчушка, как хорошо, что ты тогда сразу же положила на счет деньги!
Зато, когда я вернулся, мой конь был уже в порядке – всего-то засорился топливный фильтр, и Лексеич, получивший «наградные», в очередной раз посоветовал мне не заправляться где ни попадя («Эх, Лексеич, и на старуху бывает сам знаешь что!»). Я снова, так сказать, обрел крылья. Было всего лишь где-то около семи, когда мой «Лендкрузер» солидно подкатил к родным пенатам.
Скамеечка для любопытных старушек у нас стояла не прямо у подъезда, а чуть поодаль, в маленьком палисадничке с чахлой городской клумбой, и последние несколько лет довольно часто пустовала. То ли погода не располагала к общению, то ли соседи не вызывали у пресловутых старушек любопытства, то ли, наконец, сами ряды этих старушек за протекшие годы ощутимо поредели.
И когда я вошел в палисадник, закрыв за «верным конем» ракушку, на лавочке находился всего один человек, правда, не такой уж и старый и явно иностранного вида. И хотя выглядел он не так импозантно, как в далекие 90-е, не узнать его я не мог.
Моя мать и ее прислуга имели на многое разные взгляды, но их симпатии к певцам эстрады странным образом частично совпадали. Например, обе они постоянно слушали певца Юлиана еще до того, как он куда-то канул. Только благодаря этому обстоятельству я и мог отметить его в безликой массе.
Так вот, мистер Ричард Сименс весьма походил на этого глубоко несимпатичного мне «деятеля искусств».
Он был высок ростом, с неплохой фигурой, если бы не тяжеловатая нижняя часть. В уложенных стилистом темных кудрях пробивалась живописная седина. Лицо округлое и тяжеловатое, темные, будто подкрашенные глаза и брови, толстые губы со сладкой улыбкой, – все в нем сражало слабый пол наповал неотразимой, на мой взгляд, женоподобной, вальяжностью.
За годы, прошедшие после нашей встречи, он стал еще увереннее в себе и еще вальяжнее. И живописнее – этакий старенький плейбой. И мне он улыбался так же сладко, как при первом знакомстве в Оксфорде.
Как и при первом знакомстве, мне пришлось подавить смутное чувство опасности, непроизвольно возникавшее при общении с ним. Мне казалось, что опасение и недоверие к нему у меня связаны с его положением счастливого мужа женщины, которую я так несчастливо неразделенно любил.
Я, в свою очередь, постарался широко улыбнуться ему:
– О-о-о, хэлло, мистер Сименс! Удивительно, как быстро вы добрались! Рад вас видеть!
– Я тоже очень-очень рад, многоуважаемый мистер Сотников!
Еще немного, и мы бы принялись обниматься прямо возле клумбы с бархатцами.
Впрочем, терять времени нам не следовало. Чтобы не вести Сименса к себе, я предложил ему зайти в расположенный неподалеку «Макдоналдс». Кстати, я и сам несколько проголодался. Гость согласился и без всякого чванства принялся за макчикен и филе-о-фиш на этот раз с ненавистным мне кофе. Так что мы вместе и довольно оперативно заморили червячка, и обаятельный мистер Сименс приступил к делу:
– Дорогой Кирилл, если позволите так вас называть. Пока мы безвольно ждем звонка от киднепперов, постараюсь по возможности ввести вас в курс дела. Я хочу рассказать все то, что собиралась рассказать вам Бесси.
Он помолчал, потом вздохнул и заговорил снова:
– Последний раз мы с вами виделись в самое счастливое для меня время. О такой женщине, как мисс Миленина, я действительно мечтал всю жизнь.
Он снова умолк, подыскивая слова.
– Видите ли, мистер Сотников, я родился в Оксфорде, и родился лет на десять с лишком раньше вас. Мой отец, член научного совета университетской кафедры Бенджамен Сименс, был, что называется, чистокровным англичанином. Мою мать он вывез из Дели, плененный ее красотой, такой же редкой, как и красота моей жены. Но счастья это ей не принесло. Бедная Лакшми-рани, тоненькая, как тростиночка, оторванная от своих корней, от жаркого солнца и волшебства индийской природы!
Он вздохнул, сокрушенно покачал головой и продолжил:
– Когда я родился, мама была еще совсем молода, еще сохраняла милую беззаботную веселость. Но уже привыкла, как и я впоследствии, делаться как можно незаметнее дома и зависеть от меняющегося настроения отца – замкнутого и деспотичного, истинного сына холодной и хмурой Англии. Я тогда не понимал, почему мы редко бываем в гостях? Почему маме только дома изредка разрешалось носить прелестные индийские сари? Почему нас никогда не навещала моя родная бабушка миссис Сименс, а мы бываем у нее так редко – только под Рождество – вдвоем с отцом и почти не говорим о матери? Вообще с матерью мне было всегда легко и свободно. Мы вместе читали письма от ее родни, которой не разрешено было приезжать к нам, – они были написаны на ломаном английском и были такими любящими, искренними и теплыми! Вообще все, исходящее от матери, было теплым и полным любви, а вот родные со стороны отца меня как будто принимали не всегда и не полностью. Как будто и моя мать, и даже я когда-то в чем-то непоправимо провинились перед ними. Возможно, самим фактом своего существования.
Мы жили в Оксфорде в небольшом двухэтажном особнячке с палисадником. К тому времени, когда я пошел в школу, в доме уже четко наметились две половины: в нижнем этаже – половина матери, где всегда веяло теплом и уютом, полы устилали мягкие индийские ковры, готовились особые вегетарианские блюда индийской кухни, острые и пряные, согревавшие изнутри. Комнаты наверху занимали отец и его прислуга. Туда я поднимался для занятий, а также во время редких визитов отцовской родни. Наверху всегда было холодно, и зимой, и летом, хотя топили там нормально. Там запрещалось играть и бегать, запрещалось заходить в кабинет отца, и жить следовало строго по английскому расписанию: брекфаст, ланч, файф-о-клок, диннер. Была бы моя воля, я совсем бы не появлялся в верхних комнатах. А вместо этого, к моей тревоге, чем старше я становился, тем невозвратимее жизнь удаляла меня из любящего, теплого, такого милого и близкого индийского мира матери в неумолимый мир английской строгости.
Поступление в университет было мечтой всех моих одноклассников.
В школьной системе ценностей самое высокое место занимали дети богатых родителей, ученики с высшим ай-кью – или, как я, дети преподавательского состава, словно продолжающие фамильную традицию. Моего отца уважали и директор, и учителя: я с детства привык думать, что пойду по его стопам. В школе же я приучился неосознанно стесняться своего не чистого английского происхождения. Все, что составляло тайную радость моей жизни: мелодичный язык, буйные краски, прихотливые кушанья, наивная древняя эротика, наконец – мы с Лакшми-рани обсуждали картинки в Камасутре уже с 6 лет! – в жизни англичан или совсем отменялось, или было под запретом и считалось грехом.
И именно из-за этого стеснения я с самого детства заставлял себя тянуться к строгому пуританскому миру моего отца и загонял как можно глубже то, без чего, как выяснилось впоследствии, жизнь моя – именно моя, такого, какой я есть! – теряла всякий смысл. К сожалению, в детстве часто доверяешь мнению большинства, не понимая, что не может быть никакого большинства и меньшинства в рассуждениях о мире души – ведь в этом мире, как в природе, нет ничего одинакового, и дикий цветок ничуть не менее красив и ценен, чем ухоженная садовая роза. Как горько мне сегодня рассказывать вам об этом!
Он опять помолчал, словно что-то припоминая.
– Так вот, учась в школе, я все больше и больше отдалялся от матери. Вместе с отцом мы занялись английским закаливанием, утренними пробежками, и к третьему классу из темноволосого смуглого толстячка я превратился в стройного романтического английского мальчика, разве что с легкой примесью вовсе, может быть, не индийской, а, к примеру, шотландской крови.
