Олег Лукошин - Первое грехопадение
Лишь двенадцать отмерены. Здесь тихо, уютно и внешние буйства не ведомы. По причине несоответствия продольные линии обрываются на десятой секунде. Концы опалены, расплавлены. Вокруг дёготь. Чернота, в неё погружаешь пальцы, слизь податлива и не липнет. Рассечения сверху вниз — должно быть мечи тяжелы, трепещущие руки поднимали их, замахи высоки и сила вкладывалась немалая. Искры, свечение. Что сзади, когда в зрачках лишь огонь? Лишь биение пламени, неистовое и мятежное? Против. Против и злорадствует. Пентаграммы начертаны, знаки взывают с небес, переходы тонки, низки, но не переступить. Здешние плоды ядовиты: надкуси, сок течёт по губам, пузырьки лопаются. Во все стороны, им во все стороны позволено, они и несутся — во все стороны, во все дали. Кузнецы ударяют молотами, металл шипит, но и они усердны. Они выкуют, они выкуют латы. Мы наденем их и вскочим в стремена. Кони взовьются, заржут и помчатся к замкам. Где же вы, сопутствующие гордым? Почему не зрею силуэты ваши? Почему не слышу песни? В течение длительных зим отращивали шерсть, а после не сбривали. Джунгли просторны, густы, лианы свисают и лишь ухватись. Ухватись, ухватись. Проторены тяжёлыми стопами, дороги грязны, но выводят. Озёрной влаги чиста неприкаянность, омовение краткое, но освежит надолго. Птицы — их заточали в клети, мы с тобой и заточали, они довольны — совсем тихи и послушны. Их скормили псам. Пусть разрывают плоть и урчат. Мне нравится урчание. Либо тишина, либо урчание. Степенно, в чём-то трагично — звуки дробятся, порой вообще не слышны. Я всё же разбираю смыслы. Ну и что, ну и что? Совсем не горды и внимательно слушать готовы. Говори, говори.
Он уже пьян. Бормочет:
— Силы хватало, я не из тех, кто настолько слаб. Но она всегда вела и на другие роли не соглашалась. Что же, я не противился. Завлекала, чаровала. Устоять невозможно. Скрутит, сметёт, лучше подчиниться.
Некая задумчивость опускается на меня. Я уже не так щедр на положительные эмоции, но и отрицательным не даю проявляться. Его не слушаю почти.
— Я совсем не жалею, — говорит он. — Не пойми меня превратно, я ни о чём не жалею. Да, она дорога мне, да, грудь до сих пор сжимается при звуках её имени, но жалости нет. Это хорошо, это естественно, что всё рано или поздно заканчивается. Я даже рад, что закончилась и она, лишь грущу в минуты слабости, но в целом — рад. Я выпил её до дна, отшвырнул бокал в сторону и он разбился. Я счастлив, я по-настоящему счастлив.
Я поднимаюсь и делаю несколько шагов. Потом направляюсь в обратную сторону.
— Она — лишь дымка, лишь облачко. Оно всегда над головой, куда ни ступи, порой орошает дождём, порой градом, но большую часть времени мило и светло. Оно приятно.
Да, да, да, приходит ко мне объяснение. Динамика вниз и вниз постоянно. Никаких отклонений, поступательным движением в отмеренные промежутки времени. И фиксировать, ежесекундно фиксировать.
— Нет-нет, — хохочет он. — Нет, нет, и ещё раз нет. Роза Блюменталь бессмертна! Роза Блюменталь вечна! Роза Блюменталь будет всегда, потому что она — иное!
В ОЖИДАНИИ ПОТОМСТВА
Старуха просиживала на скамейке у подъезда дни напролёт и всякий раз, когда Света с Игорем проходили мимо, одаривала их широкой улыбкой своего беззубого рта.
— Здравствуйте, — сухо кивали они ей.
Старуха улыбалась ещё шире, и губы её приходили в движение, шепча какие-то слова. Слышно их не было.
— Я почему-то так боюсь её, — говорила Светлана мужу. — Как она улыбнётся, у меня сразу сердце сжимается.
— А ты не смотри на неё, — советовал Игорь.
— Да как не посмотришь, если здороваешься?
Не смотреть на неё было действительно трудно.
— Здравствуйте, — приветствовали они старуху в другой раз.
Та улыбалась им и шлёпала губами.
— Она здоровается ли вообще? — недоумевала Светлана. — Проклятия, может, шепчет.
— Да ладно ты тоже, — говорил Игорь. — Она и слов-то не помнит, какие проклятия?
— Лучше б она дома сидела.
— Здравствуйте, — кивали они бабушке снова.
Широкая улыбка всё так же светилась на старушечьем лице.
— Ужас, ужас, — бормотала Светлана. — Вот спроси меня кто-нибудь: как должно выглядеть зло, и я отвечу — вот как эта старуха.
— Не обращай на неё внимание, — бросал Игорь. — Что ты так непросто воспринимаешь всё?
— Лучше б она умерла, — отвечала ему жена.
Слова порой способны изменять действительность.
— Умерла твоя бабушка, — сказал как-то раз супруге Игорь.
— Умерла?
— Угу. Вон хоронят её.
Света подбежала к окну. Возле подъезда стояли люди, невдалеке — обшарпанный автобус. Людей было немного, но грусть, изображаемая ими, была огромной. Старуху как раз выносили.
— Сейчас её душа, — сказал Игорь, присоединяясь к жене, — витает, должно быть, над нашим домом. Взирает на всех сверху и выбирает, в кого бы вселиться. В новорождённого должна…
Ночью он проснулся оттого, что жена плакала.
— Ты чего?
Слёзы бежали по её щекам, она судорожно всхлипывала, дрожала вся.
— Что с тобой?
— Я беременна…
— Ого! Так это слёзы радости? Грустные они у тебя какие-то.
— Как ты не понимаешь! — заламывала она руки. — Ведь та мёртвая старуха — она теперь во мне!
— Ну что ты, что ты! Я просто шутил.
— Нет, нет, ты был прав. Она — во мне, я это чувствую. Она сидит сейчас в моём животе и смотрит на меня. А глаза у неё красные, злые — мне страшно…
Кое-как в ту ночь они всё же заснули.
— Иногда она шевелится, — говорила Света мужу. — Болезненно так, с урчанием.
— Ребёнок ещё не может шевелиться, — отвечал Игорь.
— Это не ребёнок, это — старуха!
Он лишь горестно вздыхал.
— Она разгрызает себе нору. Впивается зубами в мясо, вырывает клочья, а потом отплёвывает их в сторону. Нора уже совсем большая.
— Света, так нельзя, — говорил ей Игорь. — Тебе всё это только кажется.
— Нет, она во мне. Просто ты не знаешь, что это такое, не понимаешь, как это — носить в себе старуху.
С каждым днём ей делалось всё хуже. Лицо стало бледным, с каким-то синеватым отливом, под глазами набухли мешки. Она перестала следить за собой — не причёсывалась, не красилась. Куталась всё время в старую кофту, но всё равно мёрзла.
— Как же холодно! — бросала она нервно.
— Батареи вовсю калят, — отвечал Игорь.
— Это всё из-за старухи. Она пробралась к моему источнику молодости и теперь высасывает из меня жизнь… Должно быть скоро я совсем замёрзну.
— Света! — в отчаянии взывал к ней Игорь. — Давай сходим к врачу! Надо что-то делать, а то ты себя чёрт знает до чего доведёшь.
— Не надо, не надо врачей. Пусть я умру без их помощи.
Муж держался стойко. Не скандалил, не исчезал на недели. Был терпелив и нежен. Но жена угасала.
— Какая красивая луна! — стоя у окна, говорила она задумчиво. — Полная, красивая луна. Когда полнолуние, мне немного полегче. Старуха затихает и становится почти не больно — должно быть она тоже любуется луной.
Луна действительно впечатляла — от неё тяжело было отвести взгляд.
— Мне приснился сегодня сон, — продолжала Светлана. — Мне приснилось, что у меня роды. Я рожаю старуху — она появляется в крови и пене, а я умираю. Ты представляешь, я во сне умерла! Ты взял старуху домой и стал её воспитывать. «Она моя дочь!» — говорил ты. Но потом тоже умер. Слышишь, ты тоже умер.
— А старуха что же? — спрашивал Игорь.
— А старуха стала жить в нашей квартире. Выходила на улицу, садилась на скамейку. Сидела там и улыбалась своим беззубым ртом.
Непроизвольно Игорь вздыхал. Тяжело и устало смотрел на супругу. В темноте, освещённая луной, она выглядела необычно.
— Ты очень красивая сегодня, — говорил он ей.
— Нет, — качала головой Света. — Мою красоту украли. Ты видишь сейчас совсем другое.
Во время родов она умерла.
Родившуюся старуху Игорь брать отказался. Её отправили в дом для престарелых.
СЧАСТЛИВЧИК
Город, в котором я собирался жить, встретил меня невесело. В чем это выражалось, понять было трудно — окружающий ландшафт был типично провинциальным: серые дома, грязные улицы, дымящиеся трубы. Он был с виду равнодушным, этот город, но в нём таилась злоба — я это чувствовал. На душе скопилась странная и непонятная тяжесть, а где-то вокруг витало уныние. Я много связывал с этим переездом, он воспринимался мной как совершенное и полное изменение жизни, прорыв в иные сферы, освобождение какое-то. Я, впрочем, всегда был склонен придавать простым вещам мистический оттенок, но таково было свойство натуры, против неё не попрёшь, и то, что лишь зловещий гнёт с отзвуками вселенской печали ощущал я затаившимися под сердцем, было для меня реальностью и ничем иным. Чувство было не новое, его я испытывал не раз, но последний опыт имел место довольно давно. Я устроился в общежитии. На завод решил сегодня не ехать. Кастелянша бормотала что-то неприветливое, выдавая мне бельё. Трясла ручонками, смотрела искоса, горбатилась — настроение от встречи с ней не улучшилось. Единственное, что было хорошего в заселении, — в комнате я оказался один. Пока. Наверняка в самое ближайшее время должны были поселить соседей, кроме моей здесь было ещё две кровати. Но они пустовали сейчас и это меня немного порадовало. Но лишь немного и совсем ненадолго. День клонился к вечеру, я лежал на кровати и мне делалось всё хуже. В какой-то момент я понял, что заплачу и вскоре заплакал. Слёзы разом брызнули из глаз, а гортань издала нечто, похожее на стон — уткнувшись в подушку, я заревел как пятилетний ребёнок, обильно и в голос. Наволочка набухала влагой, я растирал глаза кулаками и при этом поражался тому, как я, взрослый мужик, не плакавший с младших классов школы, реву вдруг теперь и ничего не могу с собой поделать. «Мама…Мамочка…» шептал я в отчаянии. Горечь моя была неописуемой. Потом я затих. Подумалось просто, что могут услышать. Тяжесть не прошла, но от выплаканных слёз сделалось значительно легче. Я судорожно вдыхал воздух и время от времени всхлипывал. В грязном, потрескавшемся зеркале, висевшем на стене, увидел своё отражение: глаза были красные, мокрые и жалкие-прежалкие. Я не помнил, когда последний раз видел их такими.
