Мария Галина - Медведки
– Хорошо, что она больше так не делает.
– Кто вам сказал? Все эти морские змеи… Здесь еще тридцать лет назад регистрировались наблюдения морских змеев, знаете? А если это он? Выплывал, искал своих адептов… возможно, помнил, что когда-то ему приносили жертву!
Может, предложить ему чаю? Но тогда он спросит – а почему я не пью чаю. Неловко получится.
– Вы говорите так, как будто он на самом деле существует.
– Реальность – странная штука. То, что порождено нашим воображением, – оно ведь не исчезает. Продолжает функционировать само по себе. Сейчас вот как раз время Гекаты.
– В смысле? Калиюга?
– Нет, просто полнолуние. Новолуние – время Ахилла. Полнолуние – время Гекаты.
Если я не предложу ему чаю, он уйдет. И я смогу наконец отдохнуть.
– Вот. Слышите?
– Что? – удивился он.
– Вроде опять шуршит кто-то.
– Не слышу, – сказал он честно, – но я вообще стал хуже слышать. Я, наверное, пойду. – Он улыбнулся, и я подумал, что, может, он и псих, но симпатичный. – Вы знаете… я все хотел спросить – вам тут не одиноко?
– Нет, что вы!
– Жена не любит дачу. Сыро и поговорить не с кем. И магазинов приличных нет. А я люблю. Мне тут всегда хорошо работается. Но вы ведь молодой человек…
– Что с того? Я устаю от людей. Их слишком много.
– Ну не скажите. Настоящих людей мало.
– В каком смысле настоящих? В смысле хороших?
– Во всех смыслах. Что-то я совсем разболтался. Вы знаете что? Вы заходите. Просто так, ни с того ни с сего. Здесь и правда иногда бывает одиноко.
– Спасибо, – сказал я, – обязательно зайду.
– Только не в полнолуние, – обернулся он с крыльца.
Невидимые ремонтники уже побелили потолок, а в кухне вместо пола застывало ровное озеро цемента. Странно, что он не съехал никуда на время ремонта, – вполне мог бы снять квартиру с обстановкой на месяц-другой или номер в гостинице. Впрочем, может, и снял, откуда я знаю? Может, у него тут что-то вроде оперативного пункта, а живет он совсем в другом месте.
– С папиными предками мы разобрались.
Я уселся на диван, который он не слишком постарался застелить газетами, – наверное, предполагает сразу после ремонта выкинуть. На джинсах останутся следы побелки, но это ничего.
– Теперь давайте займемся мамиными.
Оставался щекотливый вопрос касательно собственно папы – я предвидел возникновение самых разнообразных проблем, когда дело дойдет до родителей, но их я решил оставить на потом.
– Просмотрели фотографии?
Он кивнул. Мне показалось, что он изменился. Стал молчаливее, скупее на жесты. Уверенней.
– Подобрали себе родню?
– Кое-кого. – Он ладонью подвинул ко мне стопку фотографий.
– Ну-ну, – сказал я, как доктор, осматривающий капризного больного, – что тут у нас…
Сплошные персонажи “Тихого Дона”. Надо же!
Он напряженно всматривался мне в лицо, словно я Властелин Времени и под моей рукой они вот-вот оживут.
– Значит, мама у нас по крови донская казачка?
– Годится? – с тревогой спросил он.
– Почему нет. Это же ваши родичи. Давайте думать, как они в Сибири оказались.
– Сослали, – с готовностью предположил он, – во время раскулачивания.
– Давайте не будем чересчур отягощать семейную историю. В Сибирь казаки еще при Иване Грозном переселялись. Осваивать фронтир.
С фотографии на меня смотрели крепкие сильные люди, у женщины косы перекинуты на грудь, у мужчины закручены усы. Трое детей выстроились по росту на переднем плане.
– Вот эти мне особенно понравились, – сказал Сметанкин.
Я перевернул фотографию. На обороте выцветшими чернилами, аккуратными буквами, где жирные линии сменялись тонкими, волосяными, было выведено:
“Тимофеевы, Тобольск, 1924”.
– Отлично. Значит, это мамина родня. А вот эта, видите, сбоку стоит, – это ваша бабушка.
– Совсем еще маленькая, – сказал Сметанкин и задумчиво погладил фотографию рукой.
Мне стало неловко, словно я нечаянно подсмотрел интимное, я поднялся с дивана и прошелся по комнате. Сеялся мелкий дождь, тополь брезгливо тряс листвой, женщин у бювета не было.
– И еще мне вот эти нравятся, – сказал Сметанкин. Он явно вошел во вкус.
Я вернулся и снова уселся на диван, предварительно смахнув ладонью следы побелки.
Эта фотография блестела глянцем, в нижнем ее фестончатом уголке белела надпись “Евпатория-1953”. На фоне раскидистых пальм и каких-то явно курортного вида белых строений молодая женщина, полная, черноволосая, обнимала хмурую загорелую тонконогую девочку.
– Ваша мама?
– Да, – сказал Сметанкин и сглотнул, – мама.
Он отвернулся к окну – в глазах отразилось серое небо, и казалось, в них нет зрачков.
– Жаль, не Тимофеевы. Они Доброхотовы. Видите, на обороте.
На обороте было целое письмо.
“Дорогой Коленька! У нас все в порядке. Мы прекрасно устроились. Лялечка купается каждый день. Столовая хорошая, рядом парк, ходим на экскурсии и процедуры, скучаем. Тут хорошо, но мы считаем дни, потому что соскучились по тебе и маме. Твои Саша и Лялечка”.
Еще там был адрес:
“Новокузнецк, ул. Ленина, д. 8, кв. 21, Доброхотову Н. П.”.
Обратным адресом стоял Главпочтамт, г. Евпатория.
– Ну так ведь она замуж вышла, ваша бабушка. Сменила фамилию. Он из семьи сельских священников. Вот они как раз и были сосланы в Сибирь. Как чуждые элементы. Там он прижился, познакомился с вашей бабушкой. Бухгалтер, инвалид войны, умер в пятьдесят девятом. Так что вашей мамы девичья фамилия Доброхотова.
– Это хорошо, – согласился он, – а почему Новокузнецк?
– А вы хотите устойчивого семейного гнезда? Ничего не выйдет, уж такое было время. Не было устойчивых гнезд. Давайте лучше дедушку Доброхотова поищем. Вот этот устраивает?
Крохотная бледная карточка была отклеена с пропуска или военного билета, не знаю – молодой человек в пилотке, худая шея, уши торчат.
– Вполне, – сказал он задумчиво – дедушка Николай Доброхотов. Вполне. Кстати…
Он нагнулся к груде сложенных в углу вещей.
– Смотрите, что я нашел! Разбирал антресоли и нашел.
Такие альбомы для фотографий выпускали в начале пятидесятых. С коленкоровой серой обложкой, серыми картонными страницами с прорезными полулунами… В углу обложки тисненая арка ВДНХ.
– Если есть фотографии, должен быть и альбом, правда?
Я перелистал твердые страницы. Он уже разместил туда предполагаемую прабабушку и еще какого-то типа, худощавого, явно штатского, верхом на лошади, за плечами ружье.
– Вот он, прадедушка, – пояснил он, тыча крепким пальцем в фотографию, – неродной, тот, что ходил в Тибет. Все, как вы говорили. С этими старыми фотографиями всегда так. Думаешь, их нет, а они есть.
Интересно, альбом, когда он нашел его на антресолях, был пуст? И если там фотографии были, куда он их дел?
У прежней хозяйки квартиры наверняка было прошлое, ее собственное, незаемное, и она имела на него полное право – в отличие от Сметанкина, с таким азартом присваивавшего себе чужие судьбы. Впрочем, бесхозные – иначе не стояли бы бок о бок в коробке из-под обуви.
Сметанкин держал на коленях альбом словно нежданно обретенную драгоценность. Так и вцепился в него.
А ведь теперь предстояло самое неприятное. Все-таки он остался сиротой, этого из его биографии не выкинешь. Значит, когда он был совсем маленьким, предположительно лет пяти, что-то страшное случилось с его родителями. Но Сметанкин, против моих ожиданий, вовсе не расстроился.
– Ну, главное, что были. Если их вообще не знаешь, то плохо. А если они были и любили тебя, просто попали в автокатастрофу, то грустно, конечно, жалко их… Но все равно как-то спокойнее. Камень с души.
Он повернулся ко мне и, к моему ужасу, начал трясти мне руку:
– Мне говорили, что вы классный. Я не верил. Не думал, что настолько классный.
– Скажите, – спросил я, осторожно, чтобы не обидеть его, высвобождая ладонь, – а вас не смущает, что все-таки пробелы есть… Чего-то мы не знаем, деталей никаких, в сущности, не знаем… Ваш дед ведь воевал где-то. В каких частях, на каком фронте?
– Что вы, – он пожал плечами, – никто не помнит подробностей о своей родне. Так, кое-что. А дед артиллеристом был. Училище артиллерийское кончил и сразу на фронт. А… с родителями сейчас работать будем?
Я прислушался к себе.
В окно шуршал дождь.
Хотелось оказаться дома. Немедленно. Закрыть глаза и открыть их уже дома.
– Завтра, – сказал я. – Вы пока с этими освойтесь.
– Да я уж освоился, – ответил Сметанкин.
У Сметанкина хорошие предки. Жизнеспособные, сильные.
А у меня так себе. Потому что настоящие.
“В школе с первого класса я пользовался неизменным уважением сверстников. Хотя часто был вынужден пропускать занятия по болезни: видимо, сказалось нелегкое путешествие в эвакуацию в утробе матери (ага, это прекрасное старомодное выражение папе тоже понравилось!), однако я наверстывал упущенное дома, самостоятельно, и не раз оказывал помощь своим менее знающим товарищам. Учителя любили меня и ставили в пример”.
