Дмитрий Стахов - Ретушер
– Рассказывай! – с набитым ртом сказал отец.
– О чем? – ставя графинчик и накалывая на вилку кружок огурца, спросил я.
– Так! Не о чем? – Отец отложил вилку, серьезно и внимательно посмотрел на меня.
– Работа есть, деньги тоже, – жуя огурец, сказал я. – Кулагин, Колька, помнишь, я про него рассказывал, стал моим агентом. Привозит клиентов. Делает рекламу. Навязчив, правда. Иногда прилипнет – не отлепишь. Но помогает. Этого не отнять.
– За сколько?
– Что – «за сколько»?
– Сколько он берет себе?
– Честно говоря, не знаю. – Я нацелился вилкой на ломтик ветчины. – Берет сколько-то. Он же работает. Да мне плевать.
Отец чуть наклонился вперед.
– Бабы?
– Что – «бабы»? – Ветчина сорвалась, мне пришлось ткнуть еще раз, и теперь сразу три ломтика стали моей добычей.
– Не жалуются?
– На что?
– Притворяешься? Косишь? – Лицо отца заострилось, губы поджались: такая гримаса говорила о том, что отец начинает сердиться. – Ладно, коси дальше. Значит – щелкаешь, скоблишь и ни о чем не думаешь? Ну-ну.
– Не так уж и скоблю. Заказов на ретушь практически нет. Если и попадаются, то в основном подправляю, убираю изъяны, исправляю неточности.
– Знаешь, – вполголоса заметил отец, – твой дед, лучший фотомастер их императорских величеств государя императора и государыни императрицы, ателье М.И. Грибова, фотографа Императорского Российского общества спасания на водах, Москва, Волхонка, дом семь, ретушеров считал лакеями.
Он посмотрел на свою рюмку, перевел взгляд на мою.
– Родоначальник ретушерской традиции – я, – обращаясь к рюмке, сказал отец. – Основатель. А ты – преемник. Продолжатель. Жаль, что я не успел открыть свое дело. «Миллер и сын». Неплохо звучит, а?
– Неплохо, – согласился я.
Несколькими минутами раньше, услышав, что стиральную машину выключили, я начал готовиться к встрече с так преобразившей отца женщиной. И был готов увидеть какую угодно, но – не такую. Бросив первый взгляд на нее, я тут же посмотрел на отца.
Мой отец просто-таки буравил взглядом. Вопрос: «Ну как? Хороша? Узнаешь?» – читался во всем его облике. Я кивнул: да, хороша, да, узнаю! – и поднялся со стула:
– Здравствуйте… – проговорил я.
Лиза! Повзрослевшая лет на десять-двенадцать Лиза стояла передо мной. Только укрупнившиеся груди, выпиравшие под забранной в джинсы майкой, чуть заострившийся подбородок да ставшие полнее бедра были другими, а все остальное было Лизино. Высокие северные – кто-то из ее бабушек-дедушек был то ли из Швеции, то ли из Норвегии – скулы, словно падающие с узкого бледного лица глаза, высокая тонкая шея. И – диссонансом – полные яркие губы. Красивая? Нет. Но такая, что взгляд оторвать было невозможно. Хотелось поймать ее за руку, притянуть к себе. Хотелось спросить: «Где ты была столько лет? Почему не давала о себе знать? Ты меня разлюбила? Забыла? Это же я, Генрих, Гена!»
Что бы она ответила? Думаю – ничего. Думаю – она промолчала бы. Недоуменно взглянула бы на меня и так же спокойно уселась бы на свободный стул и взяла наполненную рюмку.
Прототип тоже была удивительно уравновешенной. Внешне, до определенного предела. Временами казалась даже холодной, лишенной эмоций. Полные губы всегда плотно сжаты, и только крылья тонкого носа выдавали настроение.
Лиза, моя любовь!
Любовь с первого, нет, с третьего класса – они переехали в наш дом осенью 64-го. Человек, изъятие которого из мира навсегда сделало мир неполным, ущербным. Пустота, образовавшаяся после ее ухода, оказалась невосполнимой. Других таких не было и не могло быть. Все остальные были заменяемыми. Функциями, образами, ролями, но не такими.
Она уселась. Ключицы ее поднялись и опустились, маленькая родинка, Лизина, точь-в-точь Лизина, появилась и спряталась в надключичной ложбинке.
Эта родинка должна была еще помнить мой поцелуй. Ведь мои губы поднимались к губам Лизы постепенно: впервые я поцеловал ее в подъем ноги – мы соревновались, кто быстрее бегает, она подвернула ногу, я пытался успокоить боль; потом была родинка – она не хотела отдавать учебник по алгебре, мы начали бороться; и только летом, после девятого, после каникул, губы – встретились вечером во дворе, возле арки, она сказала: «Привет!» и поднялась на носках.
Я помнил вкус тех трех поцелуев. Пыльный, потный и со вкусом барбарисового леденца.
Но лучше всех, конечно, леденцовый. Два потомка нордических предков. Школьник и школьница. Оба, как потом мы признались друг другу, истомленные онанизмом.
– Я так без тебя скучала! – сказала она.
– Я тоже без тебя скучал! – сказал я. Как пресно прозвучали мои слова!
Мы не давали друг другу никаких обещаний. Не клялись в вечной любви. Просто любили друг друга так, как могут любить пятнадцатилетние. Каждый из нас ждал признания от другого. Мы стеснялись.
Лиза решилась первой:
– Я тебя люблю! – сказала она и покраснела.
Я покраснел тоже. Мы стояли рядом и пунцовели.
Черт, черт, черт!
Неужели это когда-то было? И как ей удалось от меня отстать? Не иначе там, где она теперь обреталась, год зачитывается за полгода!
Отец очень скоро опьянел. Опьянел некрасиво, по-стариковски. Его лицо налилось, глаза начали слезиться, он стал говорить все громче и громче, размахивал руками, опрокинул графинчик, потом и вовсе сполз со стула.
Мы с Татьяной подхватили отца, перекантовали в большую комнату, усадили в кресло. Он, было возмутившийся, попытавшийся нам объяснить, что совершенно не пьян, что не надо делать из него дряхлого старика, успокоился, положил руки на подлокотники, закрыл глаза. Из полуоткрытого рта стекала струйка слюны, воротник новой рубашки потемнел. Постепенно его голова склонилась набок, он тяжело вздохнул и отключился.
Я подошел к шторам и отдернул их. На окнах большой комнаты тоже были решетки, но за решетками играли огни вечернего города.
Приоткрыв форточку, я достал сигареты, закурил.
И не оборачиваясь, я знал, что происходит сзади: Татьяна сидела возле кресла, заботливо держала отца за руку и что-то неслышное – как мне казалось, несвязное, что-то вроде колыбельной для взрослого – нашептывала ему в большое волосатое белое ухо. В руках у нее был пульт от телевизора: продолжая нашептывать, она переключала программы – с одного выпуска новостей на другой.
– Я никогда не встречал красивых женщин, которые с таким интересом смотрели бы новости, – сказал я, выпуская табачный дым в форточку. – Хотите быть в курсе?
Спиной я почувствовал ее взгляд.
– Хочу, – ответила она.
– И давно это с вами? – Я обернулся.
– Очень! – Она улыбалась. – С самого рождения…
– Мне кажется, вы боитесь что-то пропустить, – сказал я. – Ждете важного сообщения, а его все нет.
Ее улыбка погасла, она перевела взгляд на экран:
– Вроде того.
– О, я, кажется, перебрал! – неожиданно подал голос отец. – Генрих! Ты еще здесь?
– Еще здесь, но уже ухожу. – Я выбросил окурок в форточку. – Надо ехать работать. Я остался бы с вами поужинать, но…
Отец вытер рот тыльной стороной руки, страдальчески сморщился.
– Если ужин, то без меня. Я – спать. Так нарезаться! Стыд! Таня! Таня! – Отец звал ее так, словно она не была с ним рядом, словно не держала его за руку.
– Я здесь, Генрих Рудольфович, здесь.
– А! Да! – Отец моргнул, словно утомленная курица. – Стыд ведь, да, Таня?! Так напиться!
– Ничего. – Она говорила тоном сиделки, долгие годы проработавшей у сильных мира сего, свихнувшихся от непосильной ответственности. – Бывает, Генрих Рудольфович, бывает. Хотите, я принесу кефирчику? Или лимонного сока. Что принести?
– Сок. – Отец пьян-пьян, но соображать соображал и, похоже, получал удовольствие от подобной опеки.
Татьяна вышла на кухню, я же подошел к креслу, наклонился, поцеловал отца в щеку.
– Папа! Папа! Я пошел!
Глаза отца широко раскрылись, в них появилось совершенно иное, чем секундой раньше, выражение, он медленно поднял правую руку и обнял меня за шею.
– Будь осторожен! – произнес он совершенно трезвым голосом. – Будь осторожен!
– Я же не пил. – Я попытался освободиться от его хватки, но пальцы отца просто-таки вцепились мне в шею.
– Я не об этом, дурак! – Он оттолкнул меня, криво усмехнулся. – Будь осторожен, Генка! Будь осторожен! – Отец повернулся к Татьяне, выходившей из кухни со стаканом сока в руках. – Будь здоров!
Я дождался, пока отец выпьет сок, попрощался еще раз, пошел в прихожую.
Татьяна, скрестив руки на груди, последовала за мной. Увидев мой кофр, спросила:
– Вы всегда носите это с собой?
– Почти всегда, – ответил я. – Сфотографировать вас?
– В другой раз. Всего доброго!
– Всего доброго, – кивнул я. – Был очень рад познакомиться.
Проскользнув мимо меня, она открыла дверь квартиры. Я шагнул к двери и увидел, что она протягивает для рукопожатия руку. Простой, обыденный жест, но он был выполнен с удивительным чувством.
