Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
— Вот не знал, что ты любитель танцев.
— А я иногда не прочь. Ну-ка!
Он ткнул в меня бутылкой.
— Спасибо. Только нет. Я не хочу.
Стучишься не зря ты, он дома теперь.
Святого отца всем распахнута дверь.
Но ты подожди-ка внизу, молодец.
Взгляну я, свободен ли добрый отец.
— А! Да вытри ты горлышко и выпей! Ничего, не помрешь.
Я достал из нагрудного кармана белый сложенный вчетверо платок и обтер край горлышка. Он правильно сказал: не помру. Он следил за моими руками с веселой усмешкой.
— Что это?
— Капелька горячительного. Да не трусьте вы микробов, мистер Александр, сэр. Хлебните в память о былых денечках. И разве же мои и ваши микробы не одни и те же? Разве ж мы не вдыхаем и не выдыхаем одних и тех же микробов in saecula saeculorum?[14] Если вы еще не забыли свою латынь, сэр. — Он сплюнул.
— Ну, во всяком случае, ты к ней хорошо приложился.
Под его насмешливым взглядом я отхлебнул из бутылки слишком много. Вкуса во рту я не ощутил почти никакого, но в горле жидкость превратилась в огонь, опаливший желудок. Я вспомнил наше первое знакомство с алкоголем.
— О господи!
Убили под Россом отца моего,
А в Горей…
— Я завтра завербуюсь.
С этими словами он забрал у меня бутылку и поднес ее к губам.
— Но ради чего…
— Денежки.
Он утер рот ладонью.
— Мой милый Джерри, если тебе нужна работа, ты бы пришел и поговорил со мной.
Он засмеялся.
— Что тут смешного?
— Отхлебни еще и сам поймешь. Все поймешь в свое время. Ну, а про это скажем пока, что королевского шиллинга хватает подольше, чем хозяйского.
Второй раз ожог в горле был послабее.
— Охотничий клуб…
Он мотнул головой.
— Что они будут делать без тебя?
— Обойдутся как-нибудь. Денежки.
Он вытянул руку и уставился на пустую ладонь, всю исчерченную складками, как у старика. Рай для цыганки.
— А может, мне нравятся блестящие пуговки.
— По-моему, я слышал, что ты связался с шинфейнерами.
— Заткнись!
Он сказал это с такой яростью, что у меня заколотилось сердце, словно от удара по лицу.
Я ненависть в сердце своем не таю,
Но крепче всего я отчизну люблю.
Благослови же, отец, и пусти
На смерть, если бог так назначил, пойти.
— Денежки, Алек, вот из-за чего. — Он улыбнулся, и все стало хорошо. — Ты меня прости. Я выпил многовато, хоть и недостаточно, понимаешь? Попозже мы оба начнем нести чушь, и тогда уж будет неважно, что мы говорим. Ну-ка, дай бутылку.
Он отпил несколько больших глотков.
— Денежки, в них все дело.
— Ага.
В женевской казарме преставился он
И у перевала был там схоронен.
Добрые люди, вам мир и покой,
Почтите молитвой его и слезой[15].
Он протянул руку, и я ее пожал. Смычок два раза взвизгнул по струнам и заиграл джигу.
— Может, ты хочешь танцевать? — спросил я. — Так давай, я постою.
— Как вы справедливо заметили, я не такой уж любитель танцев.
— Ну, тогда давай сядем. Это твое чертово пойло ударило мне в ноги.
Мы сидели под деревом на траве, мокрой от ночной росы, и смотрели, как отплясывают мужчины и женщины. Из-под их топочущих ног, точно дым, поднимались клубы пыли.
— Я тоже еду завтра.
— Еще чего!
В тени дерева мне был виден только подвижный блеск его глаз.
— На войну.
Он выскреб в земле между нами ямку и поставил, в нее бутылку.
— Когда в горле пересохнет, сам бери и пей.
— Поедем и будем героями вместе.
— Не пойму, как они еще без нас обходились.
— Вот и я тоже.
— Тебя сделают офицером.
— А мне все равно. Я всегда благодарен за удобства, которыми меня окружают. Лишь бы выбраться отсюда.
— Меня мутит от мокрых полей.
— Нашел, на что их менять! Разве что хочешь умереть. А ты хочешь умереть?
— Кто, кошки-мышки, этого хочет?
— Я.
— А пошел ты!
— Выпей.
— После тебя.
Мы оба выпили.
— Говорят, в Пикардии они ездят на травлю.
— Чертовы дураки англичане!
— Да. Мать говорит, что я не сын своего отца.
Джерри поскреб пальцем в затылке.
— Ну и что?
— То есть как — ну и что? Сегодня вечером сказала. Час назад. Я теперь никто.
— И ты ей поверил?
— Ну-у… да.
Джерри засмеялся.
— Что тут смешного?
— А из тебя сделают офицера!
— Зачем ей было лгать?
— Когда им нужно, они что хочешь скажут. Когда им нужно… Ну, да ведь и ты бы тоже, и я.
— Мой… ну… отец — хороший человек.
— Мммм.
— Мне бы хотелось уехать, не прощаясь с ним.
— Утром ты будешь чувствовать себя по-другому, а если приложишься как следует, — он щелкнул ногтем по бутылке, — так и вовсе ничего чувствовать не будешь. Собственно, если разыграть карты правильно, можно и вообще ничего не чувствовать, пока в тебя не угодит пуля.
— Спасибо.
— Плавал ты всегда лучше меня.
— Да.
— А хорошие были денечки!
— Да.
— Лебеди еще там?
— Да.
— Выпей-ка!
— После тебя.
Мы оба выпили.
— Зачем она тебе сказала? Такое?
— Не знаю.
— А ее ты не спросил?
— Наверное, у нее были свои причины.
— А! Так или эдак, разница не велика.
— Для меня — велика.
— Чудак ты!
— Возможно.
— Тут скоро начнется стрельба.
— Все уладится, когда кончится война.
— Опытные солдаты тогда ох как пригодятся!
— Джерри…
— Может, даже тебе подобные.
— Они перестали танцевать.
— Слепому захотелось выпить.
— Откуда он?
— С холмов. Только он больше по дорогам бродит. Тут поклянчит милостыню, там на скрипке попиликает. Говорят, у него не все дома. Только сам я этого не замечал.
— Вечный странник.
— Ни кола, ни двора!
— И жены нет?
Я услышал, как он сплюнул.
— Чтоб они пошли за тобой, им надо луну пообещать. А дашь луну, так потребуют солнце. Ты хоть раз с девочкой бывал?
Я покраснел.
— Нет.
— Вот и я тоже. А мне жуть как интересно. И страшно. Заберут тебя в лапки, и оглянуться не успеешь. Мать у тебя — благородная красавица. Я раньше думал: ну, прямо Прекрасная Елена.
— «…чья красота на бой послала греков
И сотни кораблей — на Тенедос»[16].
— А потом, в день скачек, я поглядел на ее лицо не такими детскими глазами и понял: она хочет того же, что все женщины на дорогах, только побольше.
— Ты говоришь так, будто тебе лет сто.
— Некоторые люди родятся старыми и никогда не молодеют.
— А я?
— По твоему лицу не скажешь, что ты когда-нибудь подрастешь.
Скрипач играл, и музыка уносилась в темноту. Смех танцующих был мягким смехом начала ночи. Топотали ноги. Деревья вздыхали, точно томясь желанием принять участие в пляске. Где-то кто-то развел костер, и в воздухе пахло древесным дымом.
Он перегнулся и стиснул мое колено. Его пальцы впились в кожу сквозь мягкую ткань. Помню, что утром я увидел вокруг коленной чашечки пять уже желтеющих синячков.
— Мы, значит, вместе поедем, верно, Алек?
Мир понемножку вращался. Мне пришлось нажать ладонями на траву, чтобы остановить всеобщее круженье.
— Верно.
— Ну, так выпьем за это?
— Выпьем.
Он прижал бутылку к моим губам. Жидкость утратила всякую жгучесть и проскользнула в горло, как теплая вода. Он отнял бутылку от моего рта и допил ее до дна.
— И будем танцевать.
Он вскочил на ноги удивительно быстро и швырнул бутылку через плечо в канаву. Я кое-как поднялся и начал счищать с брюк глину и траву.
— А толку-то? — разумно спросил Джерри.
За деревьями сияла луна. Внезапно юна стала очень холодной, а земля легонько завертелась, даже как-то ласково. Очень осторожно мы направились к компании, окружавшей скрипача, и вдруг нас засосало в пляску. Меня обволокло запахом пота, дыма и перегара. Потные руки задевали мои, лица стремительно кружились и уносились, как уносился я сам, не зная и не думая о том, что делаю, а земля двигалась в такт с нами. Вся земля плясала. Слепой стал творцом, движителем всего живого. Его лицо висело над нами, как луна, глаза в прожилках блестели силой, переполнявшей его. Пляска оборвалась столь же внезапно, как и вспыхнула. Слепой стоял, опустив смычок, и словно глядел на небо в чаянии вдохновения. Я все еще вертелся и спотыкался в гуще толпы, почти падал и, наконец, окончательно растянулся на земле у ног слепого.
— Господи, помоги мне! — услышал я собственный голос.
Нес между колен скрипача угрожающе заворчал, у меня за спиной кто-то насмешливо захихикал.
