Бьёрнстьерне Бьёрнсон - Норвежская новелла XIX–XX веков
Хозяева дома — пожилые люди, с ними живет дочь — молодая девушка, она готовится к конфирмации, она же заботится о пятилетней гостье, играет с ней.
А в конце участка — изгородь, отделяющая его от соседнего хутора. Изгородь к приезду дачников выкрасили в красный цвет. За ней, подальше на холме, низкий домик с крошечными окошками и удивительно высокой трубой на торфяной крыше. Кажется, что она взлетела вверх и вытянула шею, собираясь закукарекать. Высота ее объясняется необходимостью хорошей тяги для открытого очага. А наверху, на шиферной крышке трубы поместился острый камень, уставившийся в небо, словно петушиный гребень. Его задача — не дать ветру снести шифер с трубы.
В Сёристуа живут бедные люди. Они перебрались сюда с горного хутора в соседнем поселке и купили этот участок. Он обошелся дорого, и они выплачивают за него из года в год. Каждую осень заходит речь о том, как бы банк не забрал хутор за неплатеж. Во владении хуторян нет леса, и поэтому с наличными деньгами туго. Но хуторяне — молодые люди, им немногим больше двадцати. Муж женился в семнадцать лет, и в нем все еще есть что-то мальчишеское, он несколько полноват. Жена, Марен, года на два старше. По вечерам слышно, как они весело смеются, вернувшись с полевых работ. У них трое детей. Грудного она, идя в поле, несет на спине, муж крепко привязывает его платком. А когда ребенок засыпает, она завертывает его в платок и кладет на сено. Второму мальчику два года, старшему — четыре.
Оба парнишки похожи друг на друга. У обоих выцветшие от солнца волосы, но кожа под ними черная от грязи, поэтому волосы не кажутся светлыми. У них высокие лбы, маленькие рты и крепкие, тесно поставленные передние зубы. Оба они доверчивые, не завистливые.
На обоих одинаковая одежда из выцветшей красной домотканой материи — жилетки на пуговицах и юбочки на черных помочах. Летом так же одевается и их мать.
В день приезда дачников мальчики отказались идти в поле. Они стоят, высовывая головенки из-за угла дома, и смотрят сквозь красную изгородь на усадьбу Нористуа. Когда первое изумление улеглось, старший прислоняется к стене дома и начинает петь… Это не пение, а скорее однотонный хрипловатый крик. Но глаза на худеньком личике не отрываются от нарядной белой девочки там, на усадьбе Нористуа.
На ну,
та ту.
На ну,
та ту.
Он стучит камнем по стене дома так, что стук отдается во всем доме вплоть до торфяной крыши. Младший находит камень и тоже начинает стучать.
Постепенно глухие носовые звуки переходят в возбужденное щебетание. Это щебетание слышится до позднего вечера. Кажется даже, что там что-то белеет в окне. Но утверждать это трудно, поскольку стекла почти все разбиты и окна заклеены бумагой.
Когда мать к ночи возвращается с маленьким на спине, оба брата лежат на скамье под окном и спят. Она переносит их в постель. А утром, когда она уходит и ребята снова не хотят пойти с ней, она говорит им:
— Не смейте подходить к маленькой белой даме!
Как это обычно бывает в деревне, над дачниками из города устанавливается строгая опека, хозяева знакомят гостей лишь с теми, кто, по их мнению, может представлять поселок и его культуру, — ведь рассказывать об этом событии будут еще долго после того, как кончится отпуск и чужаки вернутся в город. Поэтому в Нористуа просто не замечают обитателей Сёристуа и даже частенько утверждают, что они — вообще-то совсем из другого поселка. А хозяйская дочь все лето ревниво наблюдает, чтобы белая девочка не вышла за изгородь. Двум братьям, как только те подходят к изгороди, она кричит, чтобы они отправлялись домой.
Лето идет. Каждый погожий день братья стоят около дома, бьют камнями по стене и смотрят на усадьбу.
На ну,
та ту.
— А может быть, у них вши, — переговариваются хозяева соседнего дома и их гости, чтобы усилить запрет.
И маленькая белая девочка никогда не подходит к изгороди.
Кончается самая жаркая пора, луга на склонах горы пожелтели, дачники из Нористуа собираются обратно в город.
Однажды днем маленькая белая девочка подходит вплотную к красной изгороди. По другую сторону — худенькие личики двух братьев. Детей тянет друг к другу, они как ручейки, стремящиеся слиться. На усадьбе этого никто не видит.
Сначала они смотрят друг на друга через изгородь, приседая на корточки. Сидят на корточках, прижимаясь к земле, как будто над ними нависла тяжелая балка, и смотрят.
— Иди сюда! — говорит она.
Но старший молчит и не трогается с места.
— Иди же! — кивает она снова.
Он молчит.
Тогда она подходит к калитке, снимает крючок и сама выходит к мальчикам.
— Как тебя зовут? — спрашивает она.
Старший громко смеется и прыгает так высоко, как только может. Он бежит к зарослям крапивы, обжигается, бежит обратно, смотрит на девочку и смеется.
Но она не смеется. Она словно взрослая, словно мать, лицо у нее снисходительно серьезное. Она ведь догадалась, что он прыгал и обстрекался ради нее.
— Нарвать тебе цветов? — спрашивает она.
Он молчит.
Она начинает рвать. Рвет те, что ближе к ней, не глядя. Это щавель. Протягивает ему.
Щавель растет по всей усадьбе Сёристуа, даже на каменном заборе, даже на крыше.
Старший не может издать ни звука, берет щавель в свои онемевшие детские ручонки. Держит охапку щавеля, далеко отставляя ее от себя, словно несет освященную восковую свечу.
Братишка стоит сзади. Маленькие рты обоих становятся такими кроткими, нежными.
Она чувствует их благоговение и сама почти верит в то, что это дорогие цветы, она рвет и рвет их и отдает старшему. В его кулачках уже огромная охапка.
Видя, что больше ему не удержать, она протягивает щавель младшему, и тот старательно хватает растения обеими ручонками.
Дочка хозяев Нористуа, ухаживающая за маленькой гостьей, наконец обнаружила троих ребят, она бежит к ним и кричит, что Лиллемур должна немедленно вернуться домой!
И шепчет таинственно:
— Может быть, у них вши…
Мальчики остаются одни с охапками щавеля, сидят на корточках, смотрят сквозь изгородь.
Потом бегут домой. Бегут и прыгают, держа щавель перед собой. Их ножки, перебираясь через порог, стараются не отстать от охапок щавеля.
Вбежав в дом, они взбираются на скамью под окном, и старший снова запевает своим хриплым голоском:
На ну,
та ту.
На ну,
та ту.
Песня слышится до позднего вечера. Но теперь она звучит так бесконечно грустно и медленно, как будто забралась на большие неподвижные крылья и парит на них где-то в синем небе, как будто в ней поется о счастье жизни и о смерти. Песня заражает двухлетнего, он тоже поет и тоже о счастье жизни и о смерти.
Вернувшаяся мать находит обоих спящими на скамье под окном. Под мышками у них огромные охапки щавеля. Она переносит их в постель.
А щавель несет свиньям в хлев.
На следующее утро старший с худеньким личиком, в красной юбочке стоит за высокой изгородью и ждет. На ну, та ту!
Хозяева Нористуа снова стали общительными и кричат соседям в Сёристуа через изгородь, что они, слава богу, разделались со своими городскими дачниками и те, наверное, уже на станции.
Так он узнает, что маленькая нарядная белая девочка уехала утром.
Он ложится на траву и закрывает глаза, чтобы больше никогда не проснуться… И желтые луга становятся черными, поле из ельника становится черным, и даже прекрасная гора с плоской вершиной, покрытой серебристым мхом, которую видно издалека, тоже чернеет. Есть только одно белое пятнышко, далеко-далеко отсюда: маленькая белая дама, которая уехала.
Мать зовет его завтракать. Зовет долго. Наконец подходит к нему, хочет поднять.
— Я сплю! — отвечает он и крепко вцепляется в траву.
Время идет. Через каждые два года в доме появляется новый братик или сестричка, и мальчик видит, когда мать уходит на полевые работы, неся на спине младшего, что ее юбка на помочах с каждым летом становится все более обтрепанной. Отец стал худым и жилистым, больше не смеется по вечерам и часто раздает ребятам оплеухи. Тогда в горнице поднимается рев, а потом ребята сидят по углам и тихонько всхлипывают. Случается, что старший, злой и недовольный, выбегает за порог, бросается на траву и закрывает глаза. А когда мать зовет его ужинать, он беззвучно отвечает:
— Я сплю!
Это может показаться странным. Но вот он, взрослый, стоит у белых перил на палубе американского парохода и смотрит на последний легкий просвет в воздухе над страной — Норвегией. Он пытается собрать разрозненные куски своей жизни в единое целое, чтобы суметь самому ответить на мучающий его где-то в душе вопрос — почему он уезжает. И отвечает, что ему неплохо жилось бы в Сёристуа и он трудился бы на хуторе не покладая рук, если бы тогда маленькая белая девочка не зашла за красную изгородь, не нарвала бы щавеля и не протянула растения в его детские ручонки, а он не нес бы охапку, как освященную свечу… Ведь видения вползают в ум и душу человека многими путями, иногда через открытые детские глаза, и превращаются в тоску, а она лишает человека силы сопротивления и заставляет его покидать хутор, отчий дом, родину.
