Франсуаза Саган - В память о лучшем
В один из дней в Амстердаме мы отправились смотреть, как Нуриев репетирует. Это была обыкновенная репетиционная, зеленая с коричневым, унылая и грязная, с непротертыми зеркалами и скрипучим паркетом – такая же, как и повсюду, во всем мире. Поверх трико на танцовщике шерстяная фуфайка – не первой свежести и дырявая, а на проигрывателе скрипит и заикается музыка Баха. Увидев нас, он остановился, чтобы отпустить шутку и обтереть пот. Я смотрела, как он вытирает затылок, промокает торс, лицо резковатыми движениями и как-то отстраненно, словно конюх, перевязывающий лошадь. Затем он переставил иголку на начало пластинки и, сняв митенки и шерстяную фуфайку, с улыбкой вернулся на середину зала. Когда зазвучала музыка, он, посерьезнев, стал в исходную позицию и, раскинув руки, посмотрелся в зеркало. Никогда в жизни я не видела, чтобы кто-нибудь так смотрел на свое отражение. Люди смотрятся в зеркало со страхом, любованием или смущением, как правило, робея, но они никогда не видят себя глазами постороннего. Нуриев же оглядывал свое тело, голову, движения шеи со стороны – объективно, с доброжелательной холодностью, что было для меня откровением. Он устремлялся вперед, бросал свое тело так, что, описав безукоризненную арабеску, приземлялся на одно колено, грациозно вытянув руки; он выполнял все это с быстротой и грацией кошки, и зеркало отражало сочетание мужественности и изящества этого тела. Все время, пока он репетировал и пока его тело повиновалось музыке, проникалось ею, пока он, двигаясь все быстрее и быстрее, подпрыгивал все выше и выше – так, будто его, замечтавшегося, возносят не ведомые никому боги, он смотрел на себя, как хозяин смотрит на слугу, как лакей на господина, не поддающимся определению взглядом, требовательным, хотя порою граничащим с нежностью. Он репетировал одно и то же место дважды, трижды и всякий раз смотрелся по-разному – по-разному красиво. Потом музыка не то кончилась, не то он прервал ее одним из своих царственных жестов, секретом которых владеют люди, живущие вне повседневности, и вернулся к нам, улыбаясь, промокая все теми же рассеянными движениями взмыленный инструмент – свое тело. До меня начало доходить, какой именно смысл вкладывал он в глагол «fulfil».
Затем, конечно же, был Нуриев, резвившийся на набережных Амстердама, Нуриев – вечный юноша, то обаятельный, то взыскательный, то любящий, как брат, то замкнутый, вечно спешащий, как инопланетянин на чуждой ему Земле. Ему не занимать шарма, великодушия, воображения, впечатлительности, потому у него пятьсот разных ликов, и, наверное, этому есть пять тысяч психологических объяснений.
Разумеется, я не льщу себя надеждой, что разобралась в Рудольфе Нуриеве – звезде, наделенной гениальностью. Но если мне потребовалось бы кратко охарактеризовать этого человека, вернее, указать, что, на мой взгляд, определяет его сущность, то до лучшего мне не додуматься: полуобнаженный мужчина в трико, одинокий и красивый, приподнявшись на пуантах, критическим и восхищенным оком созерцает в тусклом зеркале репетиционной залы отражение своего Искусства.
Глава 8
Сен-Тропез
В Сен-Тропезе середина июля… Шесть часов вечера. Я сижу на террасе отеля «Понш»; хоть лето и наступило, над моей головой простирается серое, свинцовое небо без единой розовой прожилки.
* * *Я положила ноги на стул, чтобы не угодить в лужу. На коленях у меня раскрыта книга, но вот уже час, как я тщетно пытаюсь дочитать страницу. Перед моим взором прохаживаются люди в смешной одежде, рассчитанной на дождливое лето: шорты и спортивная куртка с капюшоном; а на лицах выражение несправедливо наказанных детей. На одноногом столике по правую руку уже растаяла льдинка в лимонаде – теплом, как этот дождь, который снова припустил, скользит по моим волосам, щеке и в конце концов вынуждает меня встать и спрятаться от него под крышей.
Неделю назад, в Париже, я поднялась с постели в одно прекрасное утро, или, скорее, утро, похожее на другие: дождь все шел и шел, а на лицах прохожих читались тоска, разочарование и испуг, город выглядел облезлым, а небо куда-то переместилось, – и решила по заведенной привычке сбежать к морю, в Сен-Тропез. Однако впервые в моей жизни тучи не расступились в Лионе, не рассеялись в Валансе, не исчезли в Море. Впервые в моей жизни по приезде в Сен-Тропез я увидела такое же небо над заливом, какое оставила над столицей, и тот же серый металлический отблеск на глади Средиземного моря, что и на водах Сены. Всю дорогу меня сопровождал дождь, он идет и по сей час; весны не было; лета не предвидится; страх, тоска и хандра ехали вместе со мною тысячу километров в погоне за исчезнувшим солнцем.
А между тем наступило лето 1980-го, теперь всего двадцать лет отделяет нас от пресловутого 2000-го, до которого, судя по предсказаниям многих Кассандр, нам не дожить: мы падем жертвами наших познаний в области материи и невежества по части духа. Вполне возможно, что ошибка будет громоздиться на ошибку, безумие на безумие – и какой-нибудь всемогущий избранник или мелкая сошка с поехавшей крышей уничтожит эту Землю, такую красивую, спалит ее дотла, а мы, люди, обуглимся и сгинем, и никто, никогда – даже много времени спустя – так и не узнает, почему, каким образом, по чьей воле, наконец…
* * *А пока есть время, я поведаю вам, как складывались, складываются и будут складываться мои взаимоотношения с Сен-Тропезом – тихим городишком, что в департаменте Вар, но только облеку свой рассказ в форму трагикомедии, хотя число ее действий и картин сейчас уточнить еще не сумею – ведь у памяти не меньше причуд, чем у воображения. Не обещаю вам ни полной объективности, ни полного соответствия описываемых фактов правде того времени, могу только обещать свою – сегодняшнюю – правдивость, что само по себе не так уж и мало, когда речь идет о городе, скорее деревне, которая и по сей день вызывает у влюбленных в нее людей, независимо от их возраста, маниакальное желание предаваться воспоминаниям, болезненную склонность оглядываться на прошлое, когда мы там веселились как безумные или помирали от тоски и печали, и уж во всяком случае пребывание там изобиловало тонкими ощущениями. Сен-Тропез, как бы ни числить его – городом или деревней, располагает к мечтательности, умопомешательству, тихому или буйному; так или иначе, но в нем, как нигде на всем земном шаре, затаилась некая притягательная сила, воздействующая на всех – поголовно и немедленно.
Итак, дарю вам мою трагикомедию.
Акт первый
Время действия – 1954-й или 1955 год. Утро. Маленький порт под бледно-голубыми небесами. Весна. Запыленная машина с открытым верхом – «Ягуар» старой модели – только что припарковалась в порту. За ее рулем растрепанный молодой человек (мой брат), а рядом с ним растрепанная девушка (я сама). Глаза обоих героев покраснели и усиленно моргают из-за ослепительного солнца, которое стоит почти в зените. Они долго петляли по Седьмой автостраде, длинной и неухоженной, ехали через большие города и деревни среди других таких же путешественников-завсегдатаев. Они останавливались где им взбредало на ум, например, перед кафе, задерживались, чтобы поболтать с обслугой – то были еще не никелированные автоматы и они не питались жетонами; порой брат и сестра даже преспокойно располагались на травке-муравке под деревом, забыв про удобства автостоянок. Говорят, на этих разбитых дорогах с двусторонним движением автомобилисты часто сталкиваются лбами. Единственная корысть, влекущая их сюда, – тут не надо платить дорожную пошлину.
* * *Проехав по такой дороге – немыслимый в наши дни анахронизм – и чудом уцелев, двое молодых людей, выйдя из автомобиля, направляют свои стопы к единственному агентству по купле-продаже недвижимости. Потом они заглянут спрыснуть свое прибытие в единственный бар под названием «Промежуточная остановка» – его содержит старая Мадо, – в темное, затрапезное помещение, где пахнет деревом, морилкой и лимонадом, а во второй половине дня наведаются еще в «Вашон», единственный здешний магазин, чтобы сменить парижскую одежду на чесучовые брюки и холщовые туфли на веревочной подошве. В «Вашоне» заправляют обходительная женщина и ее семейство (одно из пяти семейств, верховодящих в Сен-Тропезе, как двести семейств – во всей Франции). Два действующих лица первого акта в быстрой смене картин осматривают восемь или десять домов, объявленных к продаже, – все красивые, как на подбор, и обращены фасадом к голубому морю, застывшему у берегов, – единственное, что неизменно в Сен-Тропезе. Остановив свой выбор на самой большой вилле, ближайшей к площади Понш (на местном диалекте – «рыбацкий порт»), они обосновались в ней. Вначале одни, но очень скоро к ним понаехали бледнолицые друзья – жертвы городской жизни, в свою очередь высадившиеся здесь, одолев перипетии и опасности Седьмой автострады. Ошалелые парижане усаживаются в баре на площади и наконец-то дают отдых глазам, приходя в себя от крайнего переутомления, какое случается в двадцать лет, поглядывая то налево, на местных старух, занятых вязанием под разговоры на прелестно звучащем местном диалекте, то направо, вдаль, на зелено-синее побережье Сент-Максим с белыми пятнами домов, то вперед, на рыбацкие барки под линялыми парусами, которые выходят в море за здешней рыбой – «Эти дорады – дети голубой волны, эти золотые рыбки, эти поющие рыбки…» – писал о них Рембо, – или возвращаются в порт по блеклому утреннему морю в темпе, заданном двухтактным мотором, который тарахтит и раскачивает лодку.
