Борис Ширяев - Ди - Пи в Италии
Володя, стоя в воротах, осмотрелся.
— Гляжу: люди и туда и сюда идут… Часовой пропуска не спрашивает, — рассказывал он. — Я тоже пошел сторонкой. Часовой — нуль внимания. Я дальше. Никто не гонится, не кричит, винтовки не наставляет. Я вон в ту римскую развалину напротив лагеря зашел… Никто — ничего!
Господи Иисусе, Матерь Божья!
Да как запузырю трепака в одиночку!
«Барыня, барыня,
Чего тебе надобно…»
И пляшу, и Богу молюсь! Все молитвы, каким бабка учила, вспомнил…
В Чине-Читта Володя стал старшим садовником. Ремеслу этому он выучился у отца-латыша. Потом заручился какой-то Папской стипендией, окончил в Риме университет и уехал за океан с дипломом агронома и знанием пяти языков: английского, немецкого, русского, итальянского и латышского.
Володя-певец, его тезка, был полной ему противоположностью. Знаменит он был тем, что к августу 1945 г, успел уже съездить в Нью-Йорк и вернуться оттуда к месту первоначальной посадки на пароход — в Геную и далее — в Рим.
— Уехать очень просто, — разъяснял он сложную процедуру эмиграции, — никаких виз не нужно. Проскочи лишь на пароход при погрузке, выбери хазуху потемнее и жди, когда отплывет, и тогда иди в сознание…
Володя-певец происходил из беспризорников и некоторый опыт в эмиграции приобрел еще в детстве.
— Я, например, в уголь зарылся, а когда закачало, вылез на палубу. Всем матросам большое удовольствие доставил. Окружили меня, а я пою и на гитаре подыгрываю:
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет…
С гитарой Володя не расставался на всех своих путях в обоих полушариях. С ней попал в плен, на ней же аккомпанировал себе «Катюшу», пропетую статуе Американской Свободы… А в тот несколько трудный момент он пел под ее звон:
Капитан, капитан улыбнитесь!
Ведь улыбка — это флаг корабля!
И капитан, пред лицо которого был приведен покрытый кардифской угольной пылью неизвестной расы певец, не только улыбнулся, но захохотал и приказал дать ему стакан неразбавленного виски.
По этой части Володя был тоже высокий специалист. За выпитым им первым, в его горло прошла длинная очередь последующих — уже от матросов.
Арийское происхождение Володи было установлено лишь при утренней уборке палубы, когда шланг, под давлением трех атмосфер, смыл с него мрачные тени британского империализма — покровы кардифского угля.
До Нью-Йорка Володя доехал с большим комфортом.
— Кроме шеколада ничего в рот не брал, исключая, конечно, финь-шампани…
Но этих двух видов питания хватало с избытком. В уплату за них Володя пел. Голос у него был прекрасный — мягкий, волнистый, как ржаная нива, тенор, слегка лишь тронутый мутью беспризорного детства.
Но посмотреть Нью-Йорк Володе пришлось лишь в отдельных пейзажах через решетки полицейских авто и окна знаменитого Синг-Синга, куда он был тотчас же по прибытии водворен, а через неделю оттуда же доставлен на пароход, уходивший в Геную.
— Ничего! Назад тоже весело ехал! Мировая комса — американцы! В доску свои ребята!
В Генуе высадили и пустили на все четыре стороны.
В Риме предложили место в хоре оперы, но ярый противник всех видов коллективизации, Володя предпочел днем отсыпаться в Чине-Читта, куда определил его отец Филипп, а ночами странствовать с гитарой по этой специфики траториям.
Ночью лиры сыпались в его карман. Днем они еще быстрее высыпались в обратном направлении. И карман и беспризорная русская душа Володи имели одни и те же свойства — они были широки и открыты для всех.
Володя-садовник и Володя-певец были полюсами «новой» русской молодежи, по многим извилистым и тернистым дорогам стекшейся в Рим, чтобы оттуда снова растечься по всему земному шару и даже за пределы его стратосферы с кровавого, не имеющего оправданий себе старта в Римини.
Оба они были двумя крайними звеньями длинной и многообразной цепи психологических, социальных, культурных образов.
Скрепляла ли эти звенья какая-либо общая для них черта, характерная их особенность?
Да. Скрепляла. Это была та отзывчивость к чужой беде, то бескорыстное желание помочь в ней, те проблески, каких уже не видно на «просвещенном» огнями реклам Кока-Кола Западе, но какие все чаще и чаще поблескивают в жуткой тьме «осуществленного социализма».
Освободительное Русское Движение и наиболее организованные его части — РОА и Казачий Стан, через которые прошли почти все «новые» в Италии, были яркими вспышками этих неугасимых искр.
13. Два вида гуманизма
— Эх, будь бы здесь наш старый пьянчужка-майор, я бы в два слова устроила ваше дело, — говорит мне хорошенькая евреечка, директорская переводчица в Чине-Читта и мой большой приятель, — а с УНРР-овским лордом трудно, ох, как трудно!.. Ничего не вышло…
События предшествовавшие этой малоприятной для меня фразе были таковы: на стене кухни появился длиннейший список переселяемых из Чине-Читта в лагеря Болоньи и Римини. Подавляющее большинство значившихся в нем фамилий были русскими. Стояла и моя.
К этому времени мы уже несколько ознакомились с гуманными традициями западных демократий и практическим осуществлением великих принципов Атлантической Хартии. Прибывший в Чине-Читта полковник Кучук-Улагай рассказал нам о кровавой панихиде Лиенца. Он был извлечен уже из чистилища, от самых райских дверей, королем мусульманской Албании Зогу Первым, которому некогда оказал услугу.
Король христианской Великобритании не смог сделать того же для генерала Шкуро, носившего орден его Великой Империи, орден, пожалованный его отцом за борьбу с теми, в чьи руки был передан генерал. Шкуро растоптал его, не получив даже ответа на свою телеграмму в Виндзор, честно переданную туда американцами.
— Подозрительно что-то, — сказала жена, прочтя список, — ты как думаешь?
— Думаю попробовать зацепиться в Риме. Не хочется и с Ватиканской библиотекой расставаться… Сколько труда было положено, чтобы туда проникнуть.
— В Болонье, говорят, снег по колено… А у Лоллюшки не ботинки, а одна дыра… Жми во-всю…
Я пошел нажимать на нового УНРР-овского директора. Разговор был короток.
— Ваши мотивы для оставления вас в Риме? — спросил меня величавый лорд-протектор.
— Здоровье ребенка и начатая мною в архивах Ватиканской библиотеки научная работа.
— УНРРА не ставит себе целей культуры.
— Но гуманизма?
Лорд-протектор пожал плечами.
— Мой приказ не может быть изменен. Но вы можете отказаться от предложенного вам покровительства.
— Я это и делаю. Прошу разрешить мне задержаться в лагере на неделю, пока я найду квартиру.
— Два дня не более.
Лорд-протектор величественно взмахнул рукой. Разговор кончен.
— Куда?
Стратегическая обстановка такова: от суммы, врученной мне нашей венецианской мадам Беттерфлей, остались шесть столировых бумажек, то есть стоимость трех кило хлеба. Общежитие отца Филиппа забито сверх меры и, кроме того, находится под беспрерывным обстрелом науськиваемых на него гарибальдийских банд. Живут, как на Везувии в те годы, когда он дымился. Документы мои в порядке, но комната стоит 10.000 лир в месяц, да и трудно ее найти. Положение не лучше, чем у рождественского мальчика… Но где-же добрая старушка?
— Жена Улагая рассказывала мне о каком-то Монте Верде, — говорит Нина. — Махай туда.
— А где оно, это Монте Верде?
— Бог его знает… Ты порасспроси. Расспрашивать нужно быстро. Завтра мы должны быть уже на новом месте.
— Лечу к князю!
Я несусь к Риму вдоль арок древних акведуков, перепрыгиваю в другой трам около менее древнего Латерана и, наконец, достигаю нашей прекрасной эпохи в набитом обедающими там в этот час беженцами Русском Собрании.
Князь Романовский, к счастью, там. Но он торопится, и я вкратце рапортую о происшествии.
— Остается только Монте Верде. Где оно и что это такое?
— Это пароккио (абатство). Настоятеля отца Джиованни Бутенелли я знаю. Сейчас напишу ему. Но лучше, если вы возьмете еще рекомендацию от отца Александра…
— А где отец Александр?
— В Ватикане… Отец Александр Евреинов… Там спросите при входе.
Князь очень торопится, дает мне записку и исчезает. Мне тоже надо торопиться. Время близко к четырем.
Несусь через Тибр к колоннаде собора Св. Петра. Ватикан виден за нею. Но где вход?
— Dov'e porta in Vaticanoо? — склеиваю я вопрос. Каждый страниер — приятный сюрприз для каждого итальянца. Страниеру можно объяснять. Прежде за это перепадали звонкие лиры. Теперь лиры не звенят, да и страниеры пошли никчемные. Совсем дрянь. Но привычка — вторая натура.
Два итальянца тотчас хватают меня под руки и влекут по колоннаде, оживленно что-то объясняя.
