Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями
О Дембицкой говорится совершенно иное. «Для нее счастье: бал, голые плечи, карета, брильянты, знакомства с камергерами, генерал-адъютантами и т. д.».
Что же должны делать люди «с противоположными наклонностями», которые любят друг друга, чтобы устроить совместную жизнь к обоюдному счастью?
Следует «делать уступки», и «тот должен делать больше уступок, чьи наклонности менее нравственны».
Храповицкий склонен всю оставшуюся жизнь провести в своем имении, будучи занят любовью к Дембицкой, неотрывной от заботы о ее счастье, литературой и ведением хозяйства. Дембицкая же мечтает жить в Петербурге, «ездить на тридцать балов в зиму, принимать у себя хороших приятелей и кататься по Невскому в своей карете».
Толстой предлагает компромисс, нечто среднее между идеалами Храповицкого и Дембицкой — семь месяцев жизни в деревне и пять месяцев в Петербурге, но в столице следует жить «без балов, без кареты, без необыкновенных туалетов... и совершенно без света», занимая квартиру в четыре комнаты на пятом этаже. На большее скромных средств Храповицкого (две тысячи в год с имения и около тысячи за литературные труды) не хватит.
В заключение Толстой сообщал Валерии, что пишет ей в последний раз, и окончил письмо мольбой: «Во всяком случае, ради истинного бога, памятью вашего отца и всего, что для вас есть священного, умоляю вас, будьте искренны со мной, совершенно искренны, не позволяйте себе увлекаться. Прощайте, дай вам бог всего хорошего».
Четыре дня проходит в молчании со стороны Толстого.
19 ноября он пишет в дневнике: «С утра ленился приняться. Немного написал “Роман русского помещика”. Получил письмо от Валерии недурное, но странно — под влиянием работы я к ней хладнокровен. Гимнастика, дома обедал, от пива спать захотелось, написал Валерии среднее письмо и от 9 до 2 работал. Больше половины сделано».
В «среднем» письме говорилось: «Вы знаете мой характер сомнения во всем»; характер этот есть следствие «известной степени развития». Лишь «в том, что добро — добро», не сомневается он.
20 ноября приходит письмо от «Валерии. Ничего нового в письмах, неразвитая любящая натура. Отвечал ей», — записывает в дневнике Толстой.
22 ноября: «Написал Валерии письмо. Очень думал об ней. Может, оттого, что не видал в это время женщин».
23 ноября: «Получил милое письмо от Валерии, отвечал ей».
«Я так счастлив мыслью, что есть вы, которая меня любит, что не знаю, что бы со мной было, ежели бы вы вдруг мне сказали, что вы меня не любите», — писал Толстой.
Ответом было «глупо-кроткое письмо», за которым последовало «письмо глупое». «Она сама себя надувает, — заключает Толстой, — и я это вижу — насквозь, вот что скучно. Ежели бы узнать так друг друга, что не прямо воспринимать чужую мысль, а так, что видеть ее филиацию в другом».
Переписка продолжалась с разными настроениями со стороны Толстого при неизменно доброжелательном отношении Валерии. Наверное, она действительно любила его... В одном из писем Валерия попросила Толстого сфотографироваться и выслать ей свой портрет. Благодаря этой просьбе до нас дошла фотографическая карточка Льва Толстого, на которой он изображен в артиллерийском мундире (он еще не вышел в отставку).
5 декабря Толстой пишет тетушке Туанет: «Только что я уехал, — писал он, — и неделю после этого мне кажется, что я был влюблен что называется, но с моим воображением это не трудно. Теперь же и после этого, — особенно, как я пристально занялся работой, — я бы желал и очень желал мочь сказать, что я влюблен или просто люблю ее, но этого нет. Одно чувство, которое я имею к ней — это благодарность за ее любовь». Но Лев Николаевич не отказывается от мысли о женитьбе на Валерии. Он находит (на словах или на самом деле?), что она могла бы стать самой подходящей для него женой. «Вот в этом-то, — пишет Толстой, — я и желал бы знать ваше откровенное мнение — ошибаюсь я или нет... ежели бы я убедился, что она натура постоянная и будет любить меня всегда, — хоть не так, как теперь, а больше, чем всех, то я ни минуты не задумался бы жениться на ней». Толстой считает, что отсутствие любви — не помеха для женитьбы. Он уверен, что после свадьбы его любовь к жене росла бы все больше и больше и «посредством этого чувства из нее бы можно было сделать хорошую женщину».
Заметьте себе — «посредством этого чувства» и ничем более!
Рано или поздно чаша терпения Валерии должна была переполниться. Она написала своему «жениху», что он «только умеет читать нотации», что все его письма всего лишь «нотации и скука» и что больше переписываться с ним она не желает, так же как и встречаться.
Толстой записал в дневнике, что он рад такому письму. Сомнения были разрешены, Рубикон перейден, и если даже Валерия, когда писала это письмо, была не вполне искренна, желая разжечь его страсть своей холодностью, он окончательно понял, что о совместной жизни с ней для него не может быть и речи.
«Мне очень грустно», — писал он в дневнике, но в глубине души, должно быть, несказанно радовался вернувшейся к нему свободе.
Еще через день, 12 декабря, Толстой написал, как указано в дневнике, «последнее письмо» Валерии. «Верьте еще одному, что во всех моих с вами отношениях я был искренен, сколько мог, — заверял он свою несостоявшуюся супругу, — что я имел и имею к вам дружбу, что я искренно думал, что вы лучшая из всех девушек, которых я встречал, и которая, ежели захочет, я могу быть с ней счастлив и дать ей счастье, как я понимаю его. Но вот в чем я виноват и в чем прошу у вас прощенья: это, что, не убедившись в том, захотите ли вы понять меня, я как-то невольно зашел с вами в объясненья, которые не нужны, и, может быть, часто сделал вам больно. В этом я очень и очень виноват; но постарайтесь простить меня и останемтесь добрыми друзьями. Любовь и женитьба доставили бы нам только страдания, а дружба, я это чувствую, полезна для нас обоих. И я не знаю, как вы, но я чувствую в себе силы удержаться в границах ее».
«Кроме того, мне кажется, что я не рожден для семейной жизни, хоть люблю ее больше всего на свете, — добавил Толстой и перешел к самобичеванию. — Вы знаете мой гадкий, подозрительный, переменчивый характер, и бог знает, в состоянии ли что-нибудь изменить его. Нечто сильная любовь, которой я никогда не испытывал и в которую я не верю. Из всех женщин, которых я знал, я больше всех любил и люблю вас, но всё это еще очень мало».
«Последнее» письмо оказалось далеко не последним. 14 января 1857 года Толстой писал Валерии из Москвы: «Я не переменился в отношении вас и чувствую, что никогда не перестану любить вас так, как я любил, т. е. дружбой, никогда не перестану больше всего на свете дорожить вашей дружбой, потому что никогда ни к какой женщине у меня сердце не лежало и не лежит так, как к вам. Но что же делать, я не в состоянии дать вам того же чувства, которое ваша хорошая натура готова дать мне. Я всегда это смутно чувствовал, но теперь наша 2-х месячная разлука, жизнь с новыми интересами, деятельностью, обязанностями даже, с которыми несовместна семейная жизнь, доказали мне это вполне».
Далее он признает, что действовал в отношении Валерии дурно, сообщает ей, что на днях уезжает в Париж и добавляет: «...ежели вы мне напишете несколько строк, я буду счастлив и спокоен».
В конце февраля 1857 года Лев Толстой писал Валерии Арсеньевой из Парижа: «Письмо ваше, которое я получил нынче, любезная Валерия Владимировна, ужасно обрадовало меня. Оно мне доказало, что вы не видите во мне какого-то злодея и изверга, а просто человека, с которым вы чуть было не сошлись в более близкие отношения, но к которому вы продолжаете иметь дружбу и уважение. Что мне отвечать на вопрос, который вы мне делаете: почему? Даю вам честное слово (да и к чему честное слово, я никогда не лгал, говоря с вами), что перемене, которую вы находите во мне, не было никаких причин; да и перемены, собственно, не было. Я всегда повторял вам, что не знаю, какого рода чувство я имел к вам, и что мне всегда казалось, что что-то не то. Одно время, перед отъездом моим из деревни, одиночество, частые свидания с вами, а главное, ваша милая наружность и особенно характер сделали то, что я почти готов был верить, что влюблен в вас, но все что-то говорило мне, что не то, что я и не скрывал от вас; и даже вследствие этого уехал в Петербург. В Петербурге я вел жизнь уединенную, но, несмотря на то, одно то, что я не видал вас, показало мне, что я никогда не был и не буду влюблен в вас. А ошибиться в этом деле была бы беда и для меня и для вас. Вот и вся история. Правда, что эта откровенность была неуместна. Я мог делать опыты с собой, не увлекая вас; но в этом я отдал дань своей неопытности и каюсь в этом, прошу у вас прощенья, и это мучает меня; но не только бесчестного, но даже в скрытности меня упрекать не следует.
Что делать, запутались; но постараемся остаться друзьями. Я с своей стороны сильно желаю этого, и всё, что касается вас, всегда будет сильно интересовать меня».
