Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями
Она ответила сразу же. Написала, что не сердится нисколько на своего «любезного соседа» за его «мораль», которую ей всегда приятно слышать, потому что все советы Толстого «всегда очень полезны». Попеняв соседу на «незаслуженные замечания насчет тщеславия, гордости и пр.», Валерия писала, что она «совсем завеселилась, всякий день где-нибудь на бале, или в опере, или в театре, или у Мортье (француз, у которого она брала уроки музыки. — А.Ш.)». Отношения были восстановлены.
24 сентября, после полуторамесячного пребывания в первопрестольной, Арсеньева вернулась домой. На следующий же день Толстой навестил ее и... был разочарован. «Валерия мила, но, увы, просто глупа, и это был жмущий башмачок», — записал он в дневнике в тот же день. «Была В., мила, но ограниченна и фю-тильна (пуста. — А.Ш.) невозможно», — добавил на следующий.
С вечной своей непоследовательностью, через два дня Лев Николаевич снова едет к Арсеньевым и даже остается у них на ночь, отметив в днейнике, что в этот вечер Валерия ему нравится. «Жмущий башмачок» позабыт, но уже на следующий день Толстой написал в дневнике: «Проснулся в 9 злой. Валерия не способна ни к практической, ни к умственной жизни. Я сказал ей только неприятную часть того, что хотел сказать, и поэтому оно не подействовало на нее. Я злился. Навели разговор на Мортье, и оказалось, что она влюблена в него. Странно, это оскорбило меня, мне стыдно стало за себя и за нее, но в первый раз я испытал к ней что-то вроде чувства. Читал “Вертера”. Восхитительно. Тетенька не прислала за мной, и я ночевал еще».
Через день, уже в Ясной Поляне, Толстой пишет в дневнике: «Проснулся все не в духе. Часу в 1 - м опять заболел бок без всякой видимой причины. Ничего не делал, но, слава Богу, меньше думал о Валерии. Я не влюблен, но эта связь будет навсегда играть большую роль в моей жизни. А что, ежели я не знал еще любви, тогда, судя по тому маленькому началу, которое я чувствую теперь, я испытаю с ужасной силой, не дай бог, чтоб это было к Валерии. Она страшно пуста, без правил и холодна, как лед, оттого беспрестанно увлекается...»
Спустя неделю: «Поехал к Арсеньевым. Не могу не колоть Валерию. Это уж привычка, но не чувство. Она только для меня неприятное воспоминание...»
Очень скоро неприятное воспоминание становится приятным, и Толстой решает объясниться с Валерией, причем делает это довольно оригинально, при помощи аллегорического рассказа, в котором он фигурирует под фамилией Храповицкого, а она — под фамилией Дембицкой. Историю Храповицкого и Дембицкой Толстой рассказывает не самой Валерии, а мадемуазель Вергани, которая уже передает ее по назначению. Немного странный способ восстановления отношений подействовал. На следующее утро «Валерия пришла смущенная, но довольная», а самому Толстому «было радостно и совестно».
На радостях отправились в Тулу на бал, где, по впечатлению Толстого, «Валерия была прелестна». «Я почти влюблен в нее», — записывает он. Дневниковая запись следующего дня заканчивалась словами: «Я ее люблю». Лев Николаевич показал Валерии эту запись, девушка прониклась и вырвала страничку себе на память.
Через три дня, 28 октября, в дневнике Толстого появилась следующая запись: «...поехал к Валерии. Она была для меня в какой-то ужасной прическе и порфире. Мне было больно, стыдно, и день провел грустно, беседа не шла. Однако я совершенно невольно сделался что-то вроде жениха. Это меня злит».
Удивительно — после некоторого периода ухаживания за девушкой, завершившегося признанием в любви, Дев Николаевич «совершенно невольно сделался» чем-то «вроде жениха»! Кем он еще мог оказаться? Опекуном? Наставником?
Дальше все продолжается в подобном же стиле, то Валерия мила, то — ограничена. Самого же Толстого злит «невольность» его положения. 31 октября в дневнике Толстого появилась примечательная, буквально сотканная из противоречий запись, сделанная в Туле: «Ночевал у них (у Арсеньевых. — А.Ш.). Она не хороша. Невольность моя злит меня больше и больше. Поехал на бал, и опять была очень мила. Болезненный голос и желание компрометироваться и чем-нибудь пожертвовать для меня. С ними поехали в номера, они меня проводили, я был почти влюблен».
Воистину, не семь пятниц было на неделе у Льва Николаевича, а все двенадцать! Бедная Валерия!
На следующий день, 1 ноября, Толстой уехал в Москву и всю дорогу, по собственному признанию, «думал только о Валерии». 2 ноября он написал Валерии письмо, «длинное письмо», как сказано в дневнике.
Письмо это было написано так, словно их бракосочетание было уже решенным делом. Предвкушая «счастливое время», Толстой предостерегал Валерию от чрезмерной радости, говоря, что им обоим предстоит «огромный труд — понять друг друга и удержать друг к другу любовь и уважение». Труд этот крайне необходим «для их общего счастья». В случае отсутствия подобного взаимопонимания и взаимоуважения очень скоро в их отношениях образуется «громадный овраг», который уже ничем невозможно будет заполнить.
Не удержался Толстой и от вечных своих поучений. Поучать он умеет и любит. «Пожалуйста, ходите гулять каждый день, какая бы ни была погода. Это отлично Вам скажет каждый доктор, и корсет носите и чулки надевайте сами и вообще в таком роде делайте над собой разные улучшения. Не отчаивайтесь сделаться совершенством. Главное, живите так, чтоб, ложась спать, можно сказать себе: нынче я сделала 1) доброе дело для кого-нибудь и 2) сама стала хоть немножко лучше», — назидательно пишет он. По мнению Толстого, сделаться лучше можно, научившись хорошо исполнять трудный музыкальный пассаж, прочувствовав хорошее произведение искусства или поэзии, но самое главное — это сделать кому-нибудь добро и тем самым добиться любви и благодарности. «Это — наслаждение и для себя одной, — продолжает он, — а теперь вы знаете, что есть человек, который все больше и больше, до бесконечности будет любить вас за все хорошее, что вам не трудно приобретать», человек, который в силах «любить вас самой сильной, нежной и вечной любовью» .
Письмо занудливо, но тем не менее проникнуто теплотой.
Толстой сообщает Валерии, что мысль об отъезде в Москву, кажется, внушена ему свыше, внушена для того, чтобы он мог проверить свое чувство разлукой. «Я один не мог бы этого сделать. Я верю, что он руководил мной для нашего общего счастья».
«Для нашего общего счастья». Как радостно, должно быть, отозвались эти слова в сердце Валерии. Навряд ли она отдавала себе отчет в том, что Толстой понимал счастье совершенно не так, как она, и что никакого общего счастья у них быть не могло.
Заканчивалось письмо так: «Христос с вами, да поможет он нам понимать и любить друг друга хорошо».
Что ж — впору было заказывать портнихе подвенечное платье. Не исключено, что Валерия так и поступила, ну, хотя бы призадумалась о фасоне.
Увы — очень скоро на безоблачное небо набежали грозовые тучи. Толстой узнал от своего троюродного брата князя Волконского о том, что у Валерии в бытность ее в Москве, оказывается, был роман с ее учителем музыки, причем происходило это при прямом попустительстве тетки Валерии, у которой девушка гостила.
Толстой разволновался, даже ужаснулся легкомыслию и ветрености Валерии, и в первом же письме к ней, письме, надо заметить, весьма любезном, теплом, поинтересовался — не относится ли она к числу тех людей, которые «всю жизнь не знают ни наслаждений, ни страданий — моральных, разумеется».
«Часто, — пишет дальше Толстой, — мне кажется, что вы — такая натура, и мне ужасно это больно». И, словно испугавшись, что Валерия может обидеться, добавляет: «Но во всяком случае вы милая, точно милая, ужасно милая натура...Как только со мной случается маленькая или большая неприятность — неудача, щелчок самолюбию и т. п., я в ту же секунду вспоминаю о вас и думаю: “Все это вздор — там есть одна барышня, и мне все ничего”».
Далее следует порция очередных поучений, к которым Валерия, должно быть, уже привыкла, а в заключение — просьба писать и писать поскорее.
В ночь с 12 на 13 ноября Дев Николаевич (он уже пять дней тому как приехал в Петербург, чтобы завершить дела с отставкой), не дождавшись ответа на предыдущее свое письмо, написал Валерии большое письмо, в котором излагал свои мысли об их будущем совместном образе жизни. В письме снова фигурировали Храповицкий и Дембицкая, так Толстому было проще выстраивать модель взаимоотношений.
Храповицкий — человек «морально старый», «в молодости делавший много глупостей», но со временем «нашедший себе дорогу и призвание — литературу». Храповицкий «в душе презирает свет», потому что в светском праздном водовороте «пропадают все хорошие, честные, чистые мысли». В противовес свету он «обожает тихую семейную нравственную жизнь».
О Дембицкой говорится совершенно иное. «Для нее счастье: бал, голые плечи, карета, брильянты, знакомства с камергерами, генерал-адъютантами и т. д.».
