Дина Калиновская - О суббота!
Моня надписал на конверте адрес и попросил:
— Я выйду на минутку, опущу в ящик письмо?
Клара подумала, верховно улыбнулась с возвышения подушек и закрыла глаза, объясняя этим, что пока поспит.
Моня с письмом спустился вниз, вышел на улицу, повернул за угол, к райкому, но передумал и пошел к заводу по краю тротуара, под тополями, как ходил много лет подряд.
Толстое стекло двери заводоуправления повизгивало на стальных петлях, качалось туда-сюда, разбрасывало блики по ступеням. Входили и выходили озабоченные делами люди. Они не замечали ни выпестованного под акациями газона, ни молодой рассады фиолетовых анютиных глазок, ни окопанных и обложенных заборчиком из побеленного известкой кирпича старых лоз дикого винограда под стеной, ни свежеокрашенных скамеек, посидеть на которых ни у кого не находилось времени.
А Моня посидел. Он не слишком торопился домой, хотя и обещал Кларе. Он редко теперь бывал на улице — все, что нужно, приносили необычайно дружественные соседки. Недаром их дом имел табличку на воротах «Дом образцового порядка и высокой культуры».
— Гули, гули, гули!.. — прокричала из окна стриженная под мальчика секретарь-машинистка. — Гули, гули, гули!.. — Она высыпала на тротуар раскрошенную булку. — Гули, гули!..
Конечно, первыми явились воробьи. Пока с крыши сваливались тучные господа голуби, воробьи успели схватить по крошке. И потом, взъерошенные, как беспризорники, они шныряли между голубями. Моня болел за воробьев, за их удачу — и им перепадало.
«Не большой грех — украсть здесь несколько анютиных глазок», — решил он.
— Гули, гули!..
Моня в шлепанцах на солнечной скамейке наслаждался цветами и птицами и не уходил. Он не рассчитывал, что кто-нибудь выйдет из проходной, подсядет к нему и скажет:
«А, Соломон Зейликович! Здравствуйте, мое почтение! Если вам надо, чтобы вас выслушали, я готов!»
Это было бы не из жизни, а Моня любил реальность. Но разве он не нашел бы, что сказать?
«Зачем вы подошли ко мне? — сказал бы он. — Идите к молодым, у них много будущего, и государство стоит на их плечах».
Но если бы тот возразил наивно: «Государство стоит на всех плечах!» — Моне стало бы труднее разговаривать, пришлось бы настаивать и убеждать, чего ни один подлинный реалист делать не станет.
«Старики не нужны, — поупрямился бы он. — Они засоряют цветущий сад жизни».
И может быть, тот рассердился бы и закричал:
«Вы — болван! С точки зрения растений и животных все человечество не нужно, все человечество засоряет и загаживает цветущий сад земли! Мы все едины перед лицом планеты!»
«Хорошо, пусть я болван», — сказал бы Моня. Но так, чтобы тот почувствовал свои доводы малоубедительными и захотел среди забот и хлопот, среди больших дел вспоминать иногда и об этом пустячном разговоре.
Голуби урчали и переваливались с места на место, стекло качалось, проходили люди, по временам открывались тяжелые ворота и выезжала машина с контейнером в кузове: продукция шла к заказчику.
«Моня!» — как молотком по рельсу, ударил над ним Кларин голос.
«Моня!» — молодой протяжный Кларин голос.
«Моня!» — так крикнула она только однажды, когда он вернулся с фронта. На вокзале, из толпы.
«Моня!..»
Моня уронил письмо. Оно с неизвестно откуда взявшимся ветром поволочилось, шурша по сухому асфальту. Хлопая тапочками, он побежал за ним, догнал, прижал ногой в пыльной ямке и, не распрямляя, не отряхивая, сунул конверт в тесную щель почтового ящика.
«Ничего особенного, — говорил он себе на лестнице. — Звуковая галлюцинация, ничего особенного».
Но открывал дверь, готовый ко всему.
ШЕСТОЕ, ПОСЛЕДНЕЕ
Саул Исаакович вошел в раздвинутые створки решетчатых ворот. Во дворе под деревом ждала машина «скорой помощи», и шофер, не теряя времени, спал. Саул Исаакович забеспокоился, не с Кларой ли плохо. Да, увидел он, дверь Мониного подъезда была раскрыта и подперта куском пиленого ракушечника. Саул Исаакович сначала рассеянно подумал, что его приглашение на ужин может оказаться неуместным, поднялся на этаж, увидел, что дверь в квартиру тоже распахнута. И здесь Саул Исаакович поймал себя на подлой мысли — удрать, ничего не знать и, если случилось что-то, оно объявится завтра, а сегодня пусть спокойно состоится взлелеянное душой торжество.
Но конечно, не удрал. Прошел по коридору, стал против раскрытой двери в Монину комнату и первое, что увидел, были шевелимые сквознячком Кларины волосы. Сквозняком вздувало короткую занавеску над окном, сквозняк позванивал сосульками люстры. Молодая врачиха в белом халате писала за столом. Моня у окна выбирал из коробки и ставил в ряд склянки с лекарствами.
Саул Исаакович не вошел в комнату, стоял в темном коридоре и ждал, пока врач напишет. Но она, не переставая писать, мельком взглянула на дверь, где он стоял за порогом:
— Вы родственник?
Тогда и Моня увидел его, не удивился, оторвался от коробки.
— Да, да, родственник, — подтвердил он, сложил руки на животе, и они стали вместе ждать, пока она все напишет.
Моня, как заметил Саул Исаакович, был спокоен, но стал как будто меньше ростом. И в комнате все стало и меньше, и легче, и прохладнее. Как во сне. Легкой и холодной выглядела шевелимая тонким ветром скатерть на столе, выросшими на снегу казались ландыши в стакане, льдинками — надломленные пустые ампулы на блюдце, прохладными — белый потолок и простыня. Только стул, на котором всегда сидела Клара, стул с круглой сплюснутой подушкой казался теплым. И вода, расставленная в стаканах, была теплой даже на вид.
Саулу Исааковичу хотелось пить, но он не посмел, хотелось сесть, но он стоял. Наконец врачиха кончила писать, завинтила ручку, сунула в нагрудный карман и, пряча смущение за озабоченностью, а глаза в бумагу, сказала с детским вздохом:
— Ну, до свиданья… — и прежде чем уйти, пощупала Кларин пульс.
— Только на днях она могла сидеть и улыбаться, — сказал Саул Исаакович, когда врачиха вышла. — Только на днях… — повторил он и еле сдержался, чтобы не закричать, не воздеть руки, как делали над умершими старики в Кодыме: ведь Клара еще дышала.
— Все мы на самом краю, все мы приблизились и все приготовились, — ответил Моня сухим голосом.
Тогда Саул Исаакович сказал:
— Что делать, Моня. Жизнь.
Саул Исаакович посмотрел на голубые губы умирающей, на колыхание волос над ее лбом, на увядшие руки.
«О! о! и еще раз о! — зарыдал в нем кодымский старик. — О, о!.. Почему должна так рано споткнуться на краю обрыва нежная Клара?! Умолкните, песни! Выключайся, музыка! Горе! Горе!..»
Моня взял его за локоть и попросил:
— Слушай, Саул, позови ко мне Гришу.
«О да, да!.. Сдвигайся, стол! Отменяйтесь, торжественные тосты за встречу, за вечную дружбу, за мир! О, о!.. — царапал грудь и рвал одежду, и посыпал седую голову пеплом исступленный кодымский старик. — О, о! Пусть пеплом станет костер Ревеккиных хрустиков! Пусть праздничное блюдо рыбы станет будничным запасом на неделю!.. Клара, Клара! Сколько было в тебе светлой доброты для нас! Плачьте, плачьте!..»
— Ты хочешь, чтобы пришел Гриша? — спросил Саул Исаакович.
— Да. К Зюне я послал соседку, Зюня сейчас придет. А ты, Саул, прошу тебя, позови Гришу.
— Знаешь, Моня, я ведь сегодня созвал гостей, я и за тобой пришел как за моим гостем. У меня сегодня вечер в честь Гриши, все уже готово. Ты не задержишь его?
Моня потупившись смотрел на истертый просяной веник в углу и не отвечал, а Саул Исаакович добавил:
— Пожалуйста, не держи его долго.
Моня еще немного помолчал, потом повлек Саула Исааковича за собой в тьму коридора, и в коридоре, не отпуская его локтя, приблизил свои глаза к его глазам и зашептал:
— Она умирает! Она каждую минуту может умереть, ты не понимаешь? Она одной ногой уже там! Я хочу, чтобы сегодня мы все были вместе. Я сломаю твои планы, и ты меня извинишь!
— Почему ты решил, что она умирает?
«О, о! Кто знал такую ласку в чьей-нибудь другой улыбке?! Клара, Клара!.. О, тоска! Она мне давит на сердце, она опутала мое горло! Плачьте, плачьте…»
— И все-таки почему ты решил, что она непременно умрет? Кто знает? Тебе это курносая девочка сказала? Что она понимает? Кто может знать?
— Я знаю, Суля.
Моня закашлялся от непривычки говорить шепотом, прокашлялся, отдохнул и уже не шептал, а бормотал:
— Умирает моя Клара. Позови мне Гришу, Саул.
— Хорошо, хорошо, я скажу ему. Не падай духом, Моня, крепись!.. Он придет, если ты настаиваешь. Хотя я уверен, что Клара выздоровеет! Но пусть будет по-твоему, пусть он придет к тебе, и вы будете весь вечер смотреть друг на друга!.. Как я могу спорить?
«О, о, о! Плачьте, плачьте! Только на днях она улыбалась драгоценной своей улыбкой!.. Почему же теперь ее не будет?.. О, горе нам, горе, о горе, горе!.. Плачьте!» — не умолкал вопящий и рыдающий.
