Дина Калиновская - О суббота!
Это уже было слишком.
— Перестань, Людмила, он еще ребенок!.. — рассердилась Ася.
— Ужасно похож на Васясю… — вздохнула Люся.
Вот и все. Помолчали, повздыхали. Но все решилось.
ЧЕТВЕРТОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
В аптеке Саулу Исааковичу сказали, что Ася работает с двенадцати. Оставалось больше четверти часа. Саул Исаакович пошел навстречу дочери, к остановке ее троллейбуса по наклонной зеленой улице, зеленой не от старых жидких акаций, насаженных на краю тротуара, а от могучих лоз дикого винограда, распластавших влажную, темную зелень до самых крыш по стенам и по решеткам балконов, счастливым владельцам которых Саул Исаакович завидовал.
«Может быть, — думал он всякий раз, стоило пройти ему мимо такого озелененного балкона, — есть смысл повесить наконец объявление насчет обмена? Вряд ли найдутся дураки, добровольно лишающие себя балкона… Но почему не повесить объявление, а вдруг клюнет?!. Там можно поставить стол и пить чай. Туда можно провести электричество. Там имеешь прохладу в полдень и святую необходимость поливать к вечеру растения. И конечно же там нужна брезентовая раскладушка!..»
Ася выскочила из троллейбуса и наткнулась на отца.
— Как ты думаешь, реальная мысль — поменять нашу комнату на меньшую, но с балконом?
— Обженю Шурку — и съедемся. Ты ведь хочешь жить с нами? — разговоры об обмене периодически повторялись.
— Когда еще это будет!
— Боюсь, что раньше, чем нам кажется, — сказала она и подумала: «Пускай рожают, так все просто!»
Они пошли к аптеке. На той стороне улицы он сказал:
— Приехал-таки мой друг из Америки, я не шутил!
— Ну да?!
«Надо обженить дурачье, пусть рожают!..» — снова сказала она себе.
— Мама нафаршировала щуку, так что вечером вы у нас. Купи коньяк и бутылку сухого.
«Сказать или не сказать?» — гадала Ася про себя.
— Посмотри, какие балконы! Нет, я желаю балкон!
— У меня тоже есть новость, — возле аптеки не выдержала она. — Расскажу — умрешь!
— Ну?
Ася в самом деле уже видела в Шуркиной женитьбе одно веселое — и себя бабушкой, и отца прадедом, и мать прабабкой, и солнечную глупость юных супругов. Одно было плохо — Шурка только что перестал получать от Васяси алименты, как раз пригодились бы.
— Может, вечером? Мне пора в аптеку, уже двенадцать…
— Вечером! Тебе вечером не о чем будет говорить? — Саул Исаакович боялся упустить что-то важное в ее жизни. — Ну, в трех словах! Что мне, умолять тебя?
И она рассказала.
Саул Исаакович присвистнул:
— Уже? Наша кровь.
Он сразу почувствовал себя не последним участником события.
— Черт их знает, папа, что с ними делать! Шурка брюки себе не может погладить!
— Сопляк! — сказал Саул Исаакович.
— И еще не известно, будет ли у него в этом семестре стипендия!
— Смотри ты, Шурка у нас стал мужчиной!..
— Какой мужчина, какой мужчина, папа?! Где ты видишь мужчину? Он целый день на пляже! Он целый день играет в волейбол!
Она убежала в аптеку. И теперь Саул Исаакович в третий раз проходил по кварталу с симпатичными его сердцу балконами.
— Ай, Шурка! Ай, виртуоз!.. Только вчера, кажется, водил его в зоосад…
Оглушенный новостью, Саул Исаакович не заметил сам, как приблизился к филармонии, а приблизившись, не заметил, как поднялся наверх по ступеням, сначала на десяток, отдохнул, потом пошел и пошел. Наконец под самым куполом схватился за выступ дубовой двери.
Никогда раньше Саул Исаакович не забирался сюда. От восхождения его удерживала боязнь наткнуться в углах укромных галерей на консервную банку, пустую бутылку, окурки. Он отдышался, огляделся — оказалось чисто.
Он пребывал над лестницей, как над водопадом. Синий купол кепкой налез на глаза. Угол улицы обрамил расписной проем. Стоило подниматься. Прошел за боковую балюстраду, облокотился на перила, разглядывая как бы опрокинутый храм.
«О, Рива, глупая! Рыдала! Билась в истерике, когда Ася отправилась на фронт! А не пойди она на фронт, не привезла бы с фронта Шурика! И не рос бы Шурка целых десять лет у бабы с дедом, не было бы этого счастья и нельзя было бы сегодня рассчитывать на правнука — мигнувшую издалека живую звездочку!.. Исключительное везение, что Ася пошла на фронт!.. Исключительное везение, что Шуркина подружка оказалась такой умной дурочкой!.. Ну и Шурка! Если так пойдет дальше, можно благополучно дожить до праправнука, еще каких-нибудь семнадцать — девятнадцать лет… Надо уметь быть счастливым. Надо уметь даже в неудаче, если она свалилась на вашу голову, увидеть приятное или в крайнем случае полезное.
— Ну? — спросил он чугунного архитектора в нише, такого же, как и он сам, старого человека, несомненно имевшего внуков. — Как вы на все это смотрите?
В металлическом взгляде Саул Исаакович с удивлением увидел насмешку.
Предположение было ужасным. Проклиная уважаемого архитектора за грандиозность лестницы, ринулся вниз.
Он бешеными глазами проткнул пассажиров в троллейбусе, задержавшем его на перекрестке, подмял под свои подметки холмистый кусок улицы в четвертый раз за последние полчаса и навалился на очередь в аптеке.
— Смотри мне!.. Чтоб все было, как ты сказала, слышишь?.. Чтоб ты не проворонила!.. Немедленно жени их!.. Чтоб не вздумали… своевольничать! Немедленно, пока у невесты тонкая фигура!.. Родит — каждый день буду гулять с ним в парке, скажи им! А?..
Ася закивала, заулыбалась — все будет, как надо, напрасно волнуешься!
Саулу Исааковичу стало неловко — чего, спрашивается, кидаться в панику, если жизнь, известно, сама делает, как лучше.
— Приведи ее сегодня в нашу семью!
— Попробую.
— Прошу извинения, прошу извинения! — забормотал Саул Исаакович, жалко улыбаясь очереди. — Прошу извинения! — буркнул он, столкнувшись в дверях с полной блондинкой. — Прошу извинения! — пятясь и шаркая по асфальту, сказал он еще кому-то, не разглядев кому, но спросив у него, который час.
Оказалось три четверти первого.
«Однако надо торопиться», — подстегнул решительный и деловой Саул Исаакович благодушного фаталиста Саула Исааковича.
ПЯТОЕ, ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ
Зюня лежал на кушетке, читал журнал «Огонек» и одновременно слушал по радио программу «Маяк». Вместо «здрасьте» он крикнул голосом знакомого продавца из москательно-скобяного ряда на Привозе:
— Каков красавец! Какой, обратите внимание, здоровяк! Как поживает твоя злючка?
— Мы с Ревеккой приглашаем сегодня вашу семью на ужин, — объявил Саул Исаакович.
— В честь чего? — уже собственным голосом, но удивляясь свыше всякой меры, сказал Зюня. — В честь чего, хотел бы я знать? — будто бы и представить было невозможно, в честь чего вдруг устраивается званый ужин в дни Гришиного приезда.
— В честь Гриши.
— Ты слышишь, Соня? Нас приглашают на бал! Как ты догадался устроить бал? Я не догадался, а он — да! Какой молодец! Какой находчивый в мыслях! — кричал Зюня скобяным голосом на всю квартиру.
— Перестань, Зюня! Ты хочешь приступ? — забеспокоилась Соня.
— И как же: будет оркестр? Будет фейерверк? Развешаны афиши, — казалось, он с удовольствием устроил бы себе какой-нибудь приступ.
— Ты не можешь сказать мне, — без тени раздражения спросил Саул Исаакович, — вы придете или вас не ждать?
И услышал ответ, произнесенный с мукой:
— Мы придем! Мы очень рады! Что нам остается?!
АНЮТИНЫ ГЛАЗКИ
Соломон Зейликович утром писал письмо. Он писал за столом, отвернув кленку, — под клеенкой у него хранились требующие ответа письма, почтовая бумага, конверты и все виды четырехкопеечных марок, какие выпускались в СССР, чтобы с каждым его письмом внуки могли получать новый экземпляр в коллекцию.
«Она ни на что не жалуется, — писал он, — у нее, слава Богу, ничего не болит. Она совсем не встает с постели, а любит лежать на двух высоких подушках и поглядывать, чем я занимаюсь, что поделываю по дому».
Моня посмотрел на Клару — Клара грустно и серьезно смотрела на него.
«А больше всего она любит дремать…»
Затем Моня описал появление у них брата, веселую встречу, выразил сожаление, что Гуточка осталась в стороне от уникального праздника семьи. Он описал погоду, сообщил, что спят они при открытом настежь окне, спросил, хорош ли санаторий, какая публика.
Клара смотрела, как он пишет, не прерывала его занятия и ни о чем не спрашивала. Только когда он заклеил конверт и налепил марку из спортивной серии «Плавание», позвала:
— Моня, одеяло тяжелое.
Моня переменил одеяло.
— Лучше? Не будет холодно?
Она не ответила. На всякий случай он положил еще теплый, но совершенно невесомый пуховый платок.
— Слабость к лицу женщине… А, Моня?.. — сказала она вчера. — Такой женственной, как сейчас, мне не удавалось быть никогда…
