Григорий Бакланов - Друзья
У нее это ласково получилось, будто не «дурочка» назвала себя, а «козочка».
— А цветы зачем?
— Вам.
— Нам?
— Конечно!
— Андрей, у тебя что, день рожденья?
— Ну как же ты не понимаешь? Если хочешь знать, это даже принято.
— Вот именно.
— Виктор, не мешай! Знаешь, Аня, на Западе всегда приходят в дом с цветами. И надо, чтобы цветов было нечетное число.
Аня пошла на кухню, взяла трехлитровую банку из-под алма-атинских маринованных яблок, на которой еще наклейка сохранилась, налила воды и принесла. Зина даже растерялась, бедная: три ее тонких гладиолуса — нечетное число, — прилично обернутых в целлофан, и пузатая банка с водой.
— Нет, Аня, нет же… Нужно высокую, тонкую. Постой, у тебя же есть хрустальная ваза.
— Это надо искать: я еще не разобралась после переезда. Андрей, пойди принеси бутылку из-под кефира. И помой заодно.
«Ну язва!» — смеялся в душе Андрей, наливая в бутылку воды.
Цветы Зина установила сама: она знала, как нужно это делать.
— Цветы очень украшают жизнь, — говорила она, расправляя гладиолусы. — Да! Так вот мы подумали с Виктором: надо же как-то отметить окончание отпуска.
— Женщины захотели шашлыки! — вскричал Виктор.
— Все твои женщины сразу? Нет, мальчики-девочки, — сказала Аня, — мы к концу отпуска не о ресторанах думаем, переходим на подножный корм.
— Мы приглашаем!
— Я вот им сегодня оладьев к завтраку напекла. Кстати, могу угостить.
— Аня, ты не поняла: мы вас приглашаем! Андрей!
— Нет уж, нет уж. Да у меня и дел полно.
— Вот так встречают полезную инициативу, — бодрился Виктор.
Кончилось тем, что мужчины пошли на кухню курить.
— А может быть?
— Да нет.
— Жаль. Вот так и жизнь пройдет, как эти самые… Азорские острова. Где они, кстати?
— Где-то в Атлантике.
— А то все: Азорские, Азорские… А где они? Небось живут себе там, забот — никаких. Ходят все голопузые: тепло, Гольфстрим кругом.
Оба глядели мимо, пепел сигарет поочередно сбивали в раковину.
— Ты не звонил старику? — спросил Виктор.
— Не-а. А ты?
— Нет их никого. Воскресенье, закатились куда-нибудь, чего им? Там же дочь вернулась. С мужем разошлась. Но я думаю, если что, нас бы нашли.
— Должно быть, так.
Виктор открыл кран, сунул в струю воды зашипевшую сигарету. И вдруг поднял глаза.
Такие они были томящиеся, жалкие, что-то само шевельнулось к нему в душе:
— Эх ты!..
— Андрюша, признаю!
— А признаешь, — Андрей оглянулся па дверь, — тогда вот что, раз признаешь… Аня правду сказала: холодные оладьи в самом деле есть.
— Так под холодные еще и лучше, — сразу попал в тон Виктор.
Была приоткрыта дверь холодильника, прямо там, за ней, налито. Виктор смотрел на друга растроганно.
— Андрюша, мы знаем за что!..
Когда в коридоре послышались Анины шаги, оба уже курили с повеселевшими глазами.
— Вам не надоело тут? — спросила Аня, злясь, что он оставил ее вдвоем с Зиной. — Чем это у вас тут пахнет подозрительно?
— Чем?
Оба начали руками разгонять табачный дым. Аня покачивала головой. То самое, что он только что говорил Виктору, сказала она ему сейчас одними глазами: «Эх ты-и…»
И пошла открывать дверь: кто-то звонил.
— Борька! — раздался оттуда ее радостный голос.
Вот кому она всегда была рада: Борьке Маслову, самому беспутному из их приятелей.
Стихийно талантливому, невообразимо ленивому, вечно неустроенному. Аня была убеждена, что, если бы Борькина жена была человек, Борька уже давно был бы скульптором с мировым именем.
Борька заговорил голосом похитителя:
— Мужа нет?
— Нет мужа! — крикнул из кухни Андрей.
— Бери самое необходимое, бери детей…
— Борька! Ты все грозишься только. Увез бы ты меня от них, закабалили совсем.
— Зачем добивалась равноправия?
— Так они мне все надоели!
— А муж — в первую очередь, — говорил Андрей, выходя в коридор.
— Мы застигнуты! Побег отменяется. Но после всего, что было, я не могу оставить тебя с ним одну. Я тоже остаюсь здесь.
Борька повесил на вешалку свою спортивную куртку, чмокнул Аню в щеку, огромной своей лапищей пожимал руки Андрею и Виктору.
— А ты, кажется, из средневесов переходишь в первый тяжелый вес.
— Мелкая месть озлобленного мужа-мещанина. Пренебрежем.
Аня вгляделась внимательно.
— Борька, у тебя что-то случилось. С Ольгой?
— Как всегда: Брестский мир. — Он оглядывался, ища тапочки. — «И сказал бог: сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». И за то будут даны тебе тапочки.
— Не будут даны, — сказала Аня. — Иди так, на улице сухо.
— Но микробы! На моих подошва до двух миллиардов микробов. И все болезнетворные.
— Еще смеяться будет! — Аня открыла дверь в комнату. — Иди!
— Зиночка! И как всегда — прекрасна. Постой, постой: я вижу что-то новое в прическе, что-то новое в лице.
— Оставь, пожалуйста. — Зина застыдилась, как девочка, и рукой на него махнула.
— Изведать неизведанное, изваять неизваянное…
— Ты все обещаешь.
Борька Маслов повалился на тахту, на застонавшие пружины.
— Вот дом, где я дома. Единственный дом на земле.
Аня всплеснула руками:
— Опять!..
— Приму поношение из уст твоих и чарку из рук твоих.
— Да? Можешь не надеяться.
— Ибо не то, что из уст, а то, что в уста.
— Из рук моих ты получишь сейчас завтрак.
С тем Аня вышла на кухню. Борька подложил себе диванную подушку под шею — он сидел, опершись спиной о стену, — подтянул к себе лежавшую на тахте книгу.
Любимое его занятие, любимейшее положение: с книгой на тахте, зажмуря левый глаз.
Чаще на боку лежа.
Однажды в момент своих семейных разногласий он прожил на этой тахте не вставая четверо суток. Дети затевали на нем игры, он засыпал под их голоса, просыпался, прочитанные книги шлепались на пол; стопка их под конец сровнялась с тахтой.
Разговаривал он с детьми преимущественно кратко: «Приблизьтесь!.. Изыдите!» А они обожали его. И сейчас, едва только голос его раздался, две головы всунулись в дверь: одна над другой. Две пары карих Аниных глаз смотрели на него. Таким от них потянуло теплом, что Борькины толстые губы сами поплыли в улыбке. Но он тут же остановил кинувшихся к нему детей.
— Изыдите, аборигены, с глаз моих. И обследуйте куртку.
А когда дверь за ними закрылась, сказал Андрею:
— Что делается, что делается! Лето не видал — ну, ну! Девка — красавица растет.
Еще наплачешься с ней.
— Пока что гадкий утенок, — говорил Андрей обрадованно.
— Помолчи. Твоей заслуги тут никакой. Авторство едва-а проглядывает.
Отвернувшаяся к окну Зина тем временем быстро начесала челочку перед раскрытой пудреницей. Она, быть может, и помаду обновила бы, но Виктор сказал самолюбиво:
— Ты смотри, что с бабами нашими происходит!
— Виктор! Какие ты пошлости говоришь! Фу!
— Спи спокойно, дорогой товарищ, — заверил Борька. — Разве Зиночка позволит?
Зиночка не позволит.
— Вот правильно, Борис, — сказала Зина.
Вошла Аня с подносиком в руках.
— Может, ты все-таки к столу пересядешь?
На красном глянцевом помидоре дрожали капельки воды, огурец — вчера сорванный с грядки, еще колючий; двумя масляными нерастекшимися желтыми глазами смотрела со сковороды яичница; на пышных оладьях вздувались и лопались радужные пузыри — вот так подавалось Борьке в их доме! Сидя перед всем этим великолепием, он только руками развел и взмолился жалостно:
— Аннушка!
— И не думай.
— Анюта! Единственно чтоб оценить.
— Меня нет.
— Не горло зачерствело — душа.
Аня глянула на него, вышла. Принесла в чайной чашке, будто от самой себя тайком, как приносят в кафе, где водку подавать запрещено.
— Хотели провести этот день с детьми. Последний день перед школой. Так вот на тебе…
Борька поднял чашку.
— Тост мой безгласен, ибо чувства слов превыше.
Он шумно выдохнул воздух, зажмурился, выпил.
— А этим двум не давай. Творческие работники, им вредно.
— Эти уже сами успели. Пойду поставлю чай.
Андрей следом за нею вышел на кухню. Аня мыла под краном заварной чайник.
— Дурак ты, дурак! — сказала она.
— Ну ты же знаешь Витьку. Надавила Зина на него…
— Надавила… Ведь вот умный человек, а дурак. Дай заварку! Заставить можно того, кто сам этого хочет. Роли у них распределены. За спиной жены удобней. А то бы заставили его, если б не захотел…
— Он и так расстроен.
— Расстроен… Вот Борька никогда не предаст. На, отнеси. — Она сунула ему в руки солонку.
Борька ел, поглядывая сузившимися, смеющимися глазами.
— Аннушка! — вскричал он, когда Аня вернулась. — Да отчего же у тебя всегда так все вкусно? Брось ты его, соединим судьбы.
