Юрий Азаров - Новый свет
Я это точно тогда понял и взял в расчет, когда приехала комиссия. Комиссия застала нашу дружную семью в трудовом порыве: каждый был на своем месте.
Рябов прибивал портрет Лобачевского к стенке, женщины-воспитатели марселевыми покрывалами койки заправляли, Сашко ящики с макаронами в склад заносил, Волков расписание уроков дописывал. Смола со Злыднем трубы крепили в коридоре, чтобы можно было всякую наглядность на них вешать без гвоздиков, а я отряды формировал, обмундирование с кастеляншей готовил.
Комиссия ходила кучно, ей все нравилось: и улыбки работников, и свежий воздух, и коечки уютные, и столовка, где для них жарился гусь, и Максимыч в белой конфедератке.
А солнце пекло, и лица приезжих краснели. Шаров их в подвал не повел, но нашел место прохладное, куда и были доставлены в ведре бутылки холодные на тот случай, если разрешение будет такое, сюда несла Петровна в тазу огромном гуся жареного, накрытого свежим луком, петрушкой и укропом, закуску принес из подвала Каменюка.
За обедом из наших присутствовал один Шаров, сидевший по правую руку от Омелькина. И когда закуска разместилась на столах, кто-то из комиссии заметил:
— Ну, к такой закуске…
— Не решились мы, — ответил Шаров.
— Несмелый у вас директор, — сказал один из комиссии.
— Для желающих можно, — сказал Шаров и подмигнул Каменюке, который стоял за дверью.
Запотевшие бутылки вызвали восторг, и обед скрасил некоторую неустроенность будущей школы.
— Хоть за столом и неприлично говорить об этом, — сказал районный санитарный врач, — но я рискну. Куда же триста человек в туалет будут ходить?
— Горшки закупили! — сказал Шаров.
— Вы что, с ума посходили? Горшки! — произнесло одно лицо.
— Вы представляете, что у вас будет твориться? — сказало второе лицо.
— Нет, открывать заведение нельзя. Горшки! Такое придумали!
— Значит, государственное дело сорвется?
— Нельзя, чтобы сорвалось.
— А надворные туалеты далеко — двести метров. Взрослому человеку не добежать.
— Не добежать, — подтвердило второе лицо.
— Куда же вы смотрели? — наливаясь краснотой, спросил Омелькин.
— Упустили, — ответил Шаров, хотя все знали, что Шаров каждый день ставил вопрос о туалетах.
Однако ответ понравился комиссии. Лица их потеплели, потому и мягко спросило первое лицо:
— Что же вы намерены делать?
— Продумаем этот вопрос, — ответил Шаров.
— Продумайте и доложите, — сказал Омелькин.
— Нет, вы представьте только, триста человек сидит на горшках! — не унималось первое лицо.
— А какой воздух здесь! — в третий раз уже повторил Омелькин, чтобы перевести разговор на другую тему.
— Да, воздух здесь удивительный, — поддержало второе лицо, — кузница кислорода, можно сказать.
— А коллектив как?
— Коллектив прекрасный. Справимся, — ответил Шаров.
— Надо будет встретиться с коллективом, — сказал Омелькин.
Шаров снова Каменюке мигнул, и когда тот прокрался к двери, Шаров прошептал:
— Скажи, чтобы никто не расходился и галстуки чтоб не снимали, черти!
Встреча состоялась с коллективом дружеская, краткая, по поводу которой Сашко заметил Рябову:
— Зустрич птахив с комахами?
— А что такое птахи? — спросил громко Рябов. Омелькин повернулся в его сторону. Сашко сказал, обращаясь к начальнику:
— А мы украинский язык тут изучаем. Сашко, вплотную приблизившись к начальнику, что-то сказал ему. Омелькин рассмеялся и похлопал Сашка по плечу.
— У тебя секреты с большим начальством? — с завистью, проговорил Рябов.
— Понимаешь, — сказал Сашко. — Я его поблагодарил. Он мне такое большое дело сделал.
— А что именно?
— У меня коза в прошлом году чуть не сдохла: кормить нечем было. А в этом году еще большая засуха. Вот я и написал Омелькину заявление, чтобы он через интернат выделил полтонны сена.
— Так в интернате нету же сена. Лошади голодные ходят…
— Правильно. Но Омелькин фондами распоряжается. Он мне на заявлении чиркнул: «Шарову! Выделить из фондов интерната…» Вот я его и поблагодарил, а по секрету сказал, что в машину бутылку горилки сунул ему.
— Неужели он берет?
— А как же без этого?! Без этого нельзя сейчас. Только ты никому ни-ни… Да, вот еще что, заявление надо сразу и Шарову написать: «В соответствии с распоряжением Омелькина прошу вас выделить полтонны сена».
Рябов на полчаса исчез, должно быть сочинял заявление и бегал в магазин. Явился он перед самым отъездом комиссии. Рябов отвел Омелькина в сторону. Мы видели, как жестикулировал Рябов, едва не плакал, подсовывал Омелькину какие-то бумажки, и, должно быть, меж ними состоялся такой диалог:
— Никакого сена нет у меня, — говорил Омелькин.
— Дети у меня махонькие. Двое шустриков. Я козу купил. Что ж мне, уезжать отсюда, помрут мои детишки без молочка.
— Что я должен делать?
— А ничего. Только напишите вот здесь резолюцию: «Шарову! Выделить из фондов интерната…»
— А в интернате что, излишки?
— Конечно. Шаров уже выделил некоторым учителям…
И Омелькин написал: «Шарову, выделить, по возможности, полтонны сена…»
Когда гости уехали, Шаров спросил у Рябова:
— Чем это вы Омелькину голову морочили? Рябов расплылся в улыбке:
— Я все как надо оформил, Константин Захарович. Теперь моя козочка будет жить. Вот вам бумажки. — И Рябов выложил Шарову оба заявления.
Шаров прочел. Поднял голову. Снова перечитал заявление. Повертел бумажки в руках. Поглядел на Рябова и тихо спросил:
— Вы в своем уме, Василий Денисович?
— Не понимаю вопроса.
— Вы издеваетесь надо мной?!
— Почему?
— Да вы знаете, что жизнь интерната зависит теперь от этого сена. Вся надежда на наших лошадок, а кормить-то их нечем. И ни один колхоз, и ни одно наше железнодорожное подразделение не способно дать нам ни грамма фуража, потому что нет его. Нету, товарищ Рябов. В стране нет сена! А вы ко мне с такими глупостями идете!
— Но Александру Ивановичу вы же выписали сена! — взревел Рябов.
— А ну, гукнить Сашка! — крикнул Шаров в окно. Когда Сашко пришел, директор спросил в упор: — Какое сено я вам выписывал?
— Какое сено?! — удивился Сашко. — На черта воно мени сдалось. Я сам сено не употребляю, а козы и коровы у меня нету.
Рябов выкатил глаза. Он вспотел, а Сашко между тем насел на него:
— Василий Денисович, о чем вы? Про какое сено вы тут ведете разговор?
И Шаров все понял. Едва сдерживая улыбку, он сказал:
— Ну вот что, Александр Иванович, чтобы таких шуток больше не было.
Когда Рябов, грустный и подавленный, ушел, Шаров пригласил меня и Волкова в подвал.
Снова миска алюминиевая зачерпнула из бочки перец, снова Шаров в кругу единомышленников душу отводил. И Каменюка заливался сладким смехом, и Злыдень смеялся, и Волков смеялся, когда рассказали о том, как Сашко Рябова разыграл и как он объяснял тому же Рябову, что такое «зустрич птахив с комахами».
— Ты, Сашко, больше такое не болтай, — заключил Шаров, — а то птахи комахам штаны поснимають и по заднице надають.
— Надають, — подтвердил Злыдень.
— Еще как надають, — добавил Каменюка.
Это случилось в последнем рейсе за мягким инвентарем. Я завез оборудования всяческого на два миллиона рублей. Я запросто ориентировался в накладных и артикулах, нарядах и фондах, лимитных книжках и расчетах с разными дебиторами и кредиторами.
На базах я мог шарить в складах: меня там знали и доверяли. Вот почему и в этот последний рейс за мягким инвентарем снова послали меня. Сашко был в командировке, а потому мне в помощники дали Петровну и Манечку.
Когда Манечка ухватилась за борт машины, чтобы перекинуть свое тело, я взял ее за талию сзади, чтобы помочь, взял без всякой другой надобности, и в тот самый момент, когда мои пальцы едва не сомкнулись на мягкой округлости живота, моя помощница вскинулась так резко, что я едва не упал.
— Что ты, Манечка? — удивился я.
— Без рук, — сказала она и ушла садиться с другого борта.
Петровна села в кабину, а мы вдвоем на два ящика в кузове. Мы молчали. А мне почему-то было неспокойно, потому как что-то, когда я Манечку за талию руками взял, перешло ко мне от нее. Я закрывал глаза, чтобы вспомнить, как это было. И когда вспоминал, то чувствовал волну, которая шла по моим пальцам к локтям, к плечам, разливалась дальше, по всему телу, до самых кончиков ног.
Неожиданно я посмотрел на Манечку, и она посмотрела на меня и, не выдержав, рассмеялась. Рассмеялась и уткнулась в коленки. Потом Манечка уже серьезно смотрела впереди себя, вся сосредоточенная, и никакого внимания на меня не обращала.
— Може, у кабину сядешь? — спросила на одной из остановок Петровна.
