Андрей Кивинов - Петербург - нуар. Рассказы
Времени думать о том, выключал ли я свет, не было, — я шагнул в комнату, показал пальцем на чемодан в углу и пошел к синему пятну куртки на кровати. Я действовал на автомате, по плану, который прокрутил в голове тысячу раз, но перед глазами все плыло и в руках появилась слабость: косметички у зеркала не было и куртка лежала не так, как я ее оставил.
— Ты открывал уже?
— А? Сейчас дам ключ.
Ключ в кармане был, а «глока» не было. Я кинул Степанычу ключ, сел на кровать и, пока он возился с замком, слушал, как тяжело, как будто о дно груди, ударяется сердце. Во рту было сухо, звуки доносились как будто из-под воды, ослепительный свет пронизывал все вокруг, Степаныч, казалось, занимал своей тушей полкомнаты, он, сопя и матерясь, открывал чемодан: из чемодана смотрела на нас мертвая, запачканная кровью голова с острым носом, меня мутило, Степаныч доставал из-под пиджака пистолет и поднимал его на меня, морда у него была красная, как кусок непрожаренного мяса, глаза сузились и стали хищные, он спрашивал меня, что, блядь, за игры я решил с ним играть. Я заставил себя разлепить губы.
— Знаешь, Степаныч, когда я понял, что это ты? То есть заподозрил-то сразу, когда ты вызвался помочь, но понял окончательно, когда сам запустил тут удочку, а через два дня ты звонишь — не говорил ли я кому-нибудь. Ты не выдержал. Ну и думал, конечно, что я просто дурачок. — Я понял, что он слушает, а раз так, надо продолжать говорить. — Очень просто у тебя все получалось: припугнуть, показать разборки а-ля девяностые, злой Андрей Петрович едва не отберет компанию, а потом придет добрый дядя Степаныч и намекнет, что неплохо бы продать все ему задешево, потому что все равно ведь, чтобы тут бизнес держать, надо быть степанычем, и дядя Степаныч совершенно легально получает дело своего старого товарища за смешную цену, я же не знаю цен, к тому же это и справедливо. Самое смешное, что ты прав во всем. Только мне противно стало. Сколько бы ты мне предложил, Степаныч? Мне на «лексус» хватило бы? У вас тут все лохи на «лексусах» ездят.
— Маленький эмдэпэшный ублюдок.
— Мне не нужна вся эта ерунда, Степаныч, она и отцу была не нужна, только он не понимал этого. Но тебе противно отдавать, тебе и таким, как ты.
— Документы где, сука? — Степаныч орал.
— Ты думал, что ты на меня охотишься, а это я тебя в угол загнал, Степаныч. А бумаги в Мойке. Нет больше документов.
Степаныч орал, чтобы я его не наябывал, что я уже труп, чтобы я говорил, где документы, что он меня сейчас выебет.
— Проснись, Степаныч, — успел я сказать ему, прежде чем прикрыл глаза, подбадривая стоявшую в дверном проеме Надю, и она, бледная, как кафель ванной, нажала на курок, и грохнул выстрел. — Проснись, ты сейчас умрешь.
Я выкатился из-под падающего на меня Степаныча, хохоча.
4Я собирался предложить Наде отправиться со мной, не зная, согласится она или нет, но теперь у нее не было выбора: я отпоил ее коньяком и протянул паспорт. Она открыла его и посмотрела на свою фотографию.
— Изольда?
— Не нравится?
— Не то чтобы… А нас будут искать?
— Будут. Но не найдут.
— Я просто так его взяла, мне интересно было. А это очень дорого?
— Паспорт — это просто бумажка. Не паспорт дорог, а доверие людей.
Мы сидели в кухне на подоконнике, город потихоньку выплывал из тьмы, и стало видно, что за ночь по липам Румянцевского пробежала желтая дрожь. По набережной струились первые машины: было пора. Надя рассматривала билеты.
— Я никогда не была в Швеции. А куда потом?
— В Лиссабон, — отшутился я.
— Почему?
— You must remember this… — пропел я, она подхватила и вполголоса пела, пока я собирал вещи в рюкзак.
На улице было морозно и ясно. Где-то высоко-высоко в синем океане неба белели архипелаги облаков, а прямо над головой, едва не облизывая животами крыши домов, неслись на восток стаи крупных сероватых рыб. Мы вышли на набережную и спустились к воде у памятника Крузенштерну — я бросил в воду пакет с пистолетом и телефоном. Когда мы поднимались, у меня перехватило дыхание: по набережной шла сгорбленная старуха с треугольником платка на голове, — но она обернулась, чтобы посмотреть на нас, и я увидел круглое доброе лицо с большими пластмассовыми очками. Это была просто старушка, она любовалась нами. Мы, взявшись за руки, перебежали через дорогу и поймали машину до морского вокзала. В машине было включено радио, и в новостях рассказывали о крупнейшей компании в отрасли, чей владелец три недели назад… — бомбила переключил на другую станцию.
Пока мы — регистрация, паспортный контроль, досмотр — добрались до каюты, усталость обернулась легкой пустотой в голове, я наконец выпил, мы разделись и забрались в постель. Я целовал и обнимал ее; она сопротивлялась до последнего и обмякла только тогда, когда деваться было уже некуда. Но когда все закончилось, она обняла меня — так, как обнимают любимое и трогательное существо.
Спасибо группе «Pretty Balanced»
за замечательную песню.
Александр Кудрявцев
ЧАС ВЕДЬМ
Его учуяли здесь сразу.
Шлюховатая русалка у барной стойки показывает безупречные зубы. Костлявая брюнетка-вамп, проходя мимо, как бы случайно касается голым плечом. Две несовершеннолетние барби упорно сверлят глазами. Аромат круглых цифр самки чувствуют на расстоянии — кто сказал, что деньги не пахнут?
Он небрежно ослабил на шее «Дольче Габана» и огляделся.
Нет, все не то. Обычные клубные лемминги, обитающие в ночных заведениях и отсыпающие свое днем в офисных клетках. Скучно.
Хотя… его взгляд выцепил в грохочущем разноцветном сумраке бешено танцующую фигуру. Высокая самочка встряхивала гривой волос, переливаясь под музыку, словно жидкое пламя.
Он одобрительно осмотрел круглый зад, узкую талию и высокую грудь. Когда цель вынырнула из толпы, он подошел и попросил зажигалку.
— Прикуривай! — усмехнулась она, протягивая локон из растрепавшейся прически. Голос шероховатый, как в горле папиросный дым.
Он улыбнулся:
— Боюсь обжечься.
Ее ярко-рыжие взлохмаченные волосы действительно напоминали костер.
— Меня зовут Анатолий.
— Злата, — она присела в книксене, — доцентка истфака, девушка мечты.
— Выпьешь со мной, — утвердительно сказал он и заказал у бармена два дайкири. — Люблю это пойло, — поведал Анатолий, чтобы завязать разговор.
Злата прищурила чуть раскосые глаза с зеленью, с усмешкой качнула рукой с бокалом.
Вверх-вниз.
Пухлые губы и толстая соломинка.
Вверх-вниз.
Анатолий сглотнул и поперхнулся.
— Кстати, дайкири — любимый напиток гаванских шлюх! — перекрикивает она клубный шум, но молоты в ушах Анатолия шагают громче.
— Что?
— Дайкири — любимое пойло шлюх Гаваны! — Ее горячий рот оказывается рядом с его мохнатым ухом.
Он пытается положить руку на голое колено, но она стряхивает наглую ладонь брезгливым щелчком.
Анатолий тупо смотрит на бокал с желтой жидкостью в своей руке. Она прыскает от смеха, зубы в модном ультрафиолете — голубой жемчуг. Ему захотелось ударить ее в лицо, чтобы потекла кровь. Насмехается над ним — над ним! Без пяти минут депутатом городского парламента! Без году вице-губернатором второй столицы!
Да он ее… Да…
Можно и позвонить. Приедут. Лучшие, из массажных салонов. Черные, белые, желтые. Худые, толстые, беременные. И на халяву — мало он их крышевал в свое время? И пусть только вякнут… Но. Низший пилотаж. Низший… С ними играть интересно, выслеживать, капкан здесь, капкан там, затравил, набросился… Вот это — охота. Чем зверь хитрее, тем победа слаще. А я с ума схожу по умной добыче — как эта насмешливая тварь…
…Лобастый потеет и скалится. Я смотрю на его крупную голову, мясистые уши, щеки, красную шею — вылитый Ноздрев. Там, у кормушки, они одинаковые: русская властная порода. Масляная улыбочка, денежный жирок в голосе. Знать бы фабрику, где их делают, — и взорвать к чертям собачьим, пока на склад не поступила очередная партия…
— Эта твоя юбка… я обожаю мини. — Он со значением посмотрел ей в глаза.
А я — нет, — ответила она. — Знаешь, когда начали укорачиваться женские юбки? После Первой мировой войны. Мужчин хорошо побило свинцом — и пошла конкуренция за тех, кто остался. Мини-юбки придумали после Второй мировой. В каждом миллиметре открытых женских ног живет мужская смерть.
— Готично, — вспомнил Анатолий сленг молодых.
— Нет. Но я знаю, где готично по-настоящему.
Она вытянула руку с ключами.
— Что это?
— Слышал, в музее Достоевского филиал одной выставки открылся?
— Музей? — Анатолий поскучнел.
