Леонид Сергеев - Самая счастливая, или Дом на небе
Как-то Славка прибежал ко мне и выпалил:
— Пойдем покажу, кого я подстрелил! (Он стал охотником раньше меня).
В их сарае на полу сидел огромный филин с перебитым крылом. Меня поразила необыкновенная красота ушастой птицы и особенно ее горделивая осанка, несмотря на беспомощно оттопыренное крыло. Мне стало не по себе и я стал отчитывать приятеля за то, что он покалечил полезную птицу ради своей меткости, а про себя решил больше никогда не брать ружье в руки.
Я вспоминаю толстых рыжих сусликов, которые пересвистывались по утрам, и вижу их наполненные страхом глаза, когда они плыли из затопленных норок. Вспоминаю нашего поросенка Мишку, который радостным хрюканьем приветствовал и кроликов, и Челкаша, и все наше семейство, а в день, когда его должны были зарезать, отказался от своего лакомства — моркови; стоял, прижавшись к забору, тревожно сопел и пугливо косился по сторонам.
Одно время у нас, кроме кроликов и поросенка, была еще коза Катька с козленком. Зимой в морозы на ночь животных приводили домой. Помню, как они долго и шумно топтались на кухне, а потом засыпали у печки вповалку, при этом Челкаш, на правах хозяина, занимал лучшее место — носом к порогу, где в щель из-под двери тянул холодный воздух; рядом ложилась Катька с сыном, кролики пристраивались между ними. Последним, приветливо похрюкивая, осторожно, боясь на кого-нибудь наступить, протискивался в середину Мишка, но когда плюхался, все равно кого-нибудь придавливал — слышался писк, сопенье, ворчанье, потом все стихало.
Я помню всех дворовых собак в поселке, всех наших животных.
— Животные должны быть в каждом доме, — говорила мать, — ведь они делают нас добрее.
Именно мать вселила в меня любовь к «братьям нашим меньшим», причем ко всем, даже к самым невзрачным на вид. Как-то, задолго до охотничьих «подвигов», мы со Славкой поймали паука «косиножку», оторвали у него ногу и долго пялились на ее подергивание. В этот момент сзади подошла мать и дала мне подзатыльник.
— Живодеры! Ему ведь так же больно, как и нам!
Эти слова я вспомнил в тот день, когда решил навсегда покончить с охотой, и в дальнейшем вспоминал не раз, а став взрослым, прочитал у Брэма, что ни один зверь не охотится ради забавы, это делает только человек. Сейчас, вспоминая раненого филина и убитых уток, я думаю, что человек может многое сделать, но живую птицу не сделает никогда.
Как известно, многие животные предчувствуют смерть. Как-то под осень мимо школы гнали на бойню коров, и стадо было охвачено паническим страхом: коровы ревели, метались из стороны в сторону; погонщики, выкрикивая ругань, неистово щелкали кнутами…
В другой раз из двора за станцией мальчишка хворостиной пытался погнать гусят на убой. До этого он ежедневно выгонял гусят из загона, и они, весело гогоча, переваливаясь с боку на бок, торопливо шлепали к озеру. А в тот день сбились в кучу и испуганно кричали…
Повзрослев, я стал таким сентиментальным, что даже перестал удить рыбу, а однажды собрал все охотничье снаряжение и утопил в озере. С тех пор я подкармливал воробьев, ворон и галок, прижигал лишаи бездомным кошкам, нескольких собак вылечил от чумки, не раз выкупал дворняг у собаколовов…
А сейчас стараюсь быть вегетарианцем (правда, не всегда получается)… Недавно в мою комнату влетел голубь со спутанными леской лапами — видимо, вырвался из силка. Голубь плюхнулся прямо на стол и, пока я распутывал леску, спокойно стоял, не дергался. В этот момент я, наконец, понял свое истинное призвание — быть ветеринаром, и стал подумывать о домишке на окраине, чтобы лечить бездомных бедолаг…
Сейчас я думаю, что и мыши, и пауки, и тараканы — все, за исключением кровососущих, в сущности, равноправные жильцы в домах, и по какому праву мы выживаем их? Подумаешь, съедят корку хлеба! Когда я делюсь этими мыслями с приятелями, они ухмыляются и крутят согнутым пальцем у виска.
…В летний полдень в поселке некуда было спрятаться от зноя, но приходилось пилить и колоть дрова, носить воду для полива грядок. По вечерам, когда жара спадала, посельчане работали в огородах, перекидываясь через изгородь словами с соседями. Позднее взрослые занимались домашними делами, а ребята собирались на волейбольной площадке в центре поселка. В вечерней тишине до городской окраины доносились тугие удары мяча, а с окраины слышались пластинки Виноградова, Утесова, Шульженко…
Ночевали под открытым небом, как когда-то на Правде. Крышей нам служили облака, стенами — деревья в саду; пахло сухой землей и травами, слышался далекий городской гул, изредка подрагивала земля от грохота ночных поездов.
Летние дни пролетали быстро, и в памяти они как радужные мыльные пузыри, но что запомнилось — широкий ромашковый луг за нашим поселком. Это было настоящее половодье цветов. До сих пор они стоят перед глазами — яркие, крупные, колеблемые невидимым ветром… За свою жизнь я много поездил по средней полосе России и бывал на Севере и в Сибири, много видел красивых лугов, но такого, как тот, не видел нигде. Может быть, потому что он луг моего детства…
С чем, с чем, а с цветами мне повезло: где бы мы ни жили, они были неотъемлемой частью пейзажа. На Правде росло множество колокольчиков, перед общежитием цвел подорожник, Аметьево окружали ромашки. Странно, но позднее, посетив места своего детства, я нашел многое нетронутым временем, но цветы исчезли всюду, как будто и не росли там никогда.
15.Зимы в Аметьево были метельные. Случалось, так заваливало снежной массой, что отрезало дома друг от друга. После таких снегопадов поселок становился невидимкой — поезд проносился, пассажиры его и не замечали — так, два-три окна, робко выглядывающие из-за сугробов. Но вот зажегся один огонек, на мерзлом стекле появились оттаявшие пятнышки, из трубы потянулась струйка дыма, еще вспыхнул огонек, еще одна труба закурилась. Из поселка потянулась первая цепочка следов, потом еще — утрамбовалась тропка, перекликнулись школьники, залаяли собаки, ожил поселок.
В темное морозное утро в комнате было холодно, и не хотелось вылезать из-под одеяла, но отец будил, и мы откапывали замурованную дверь, засыпанные проходы к сараю и туалету, копали траншеи деревянными лопатами, выпиливали огромные снежные кирпичи. С коромыслом и ведрами по колено в снегу тащились на колонку, наливали воду в бак и рукомойник, приносили из сарая тяжелые, налитые льдом поленья, растапливали печь, из промазанных глиной щелей просачивался дым, ел глаза, но постепенно дрова разгорались, печь начинала гудеть, в комнате становилось теплее… Я залезал на сеновал, доставал для кроликов летние запасы — сладко пахнущие осиновые веники, потом спускался в погреб за овощами, из которых мать варила борщ. После завтрака отец спешил на завод, мать — на рынок, мы с сестрой — в школу.
В шестом классе я учился во вторую смену и в ту зиму, если к вечеру начиналась метель, отец встречал меня у школы — на всякий случай, чтобы я не сбился с пути и не обморозился. Представляю, каково ему было после работы, уставшему, прийти в поселок, поужинать и снова тащиться по сугробам в город.
Однажды после школы мы со Славкой встретили странного мальчишку; он крутился около будки стрелочника, пугливо озирался и прятался от каждого проходящего мимо взрослого. Заметив нас, подошел.
— Пацаны, принесите чего-нибудь поесть.
Первое, что мы подумали — он какой-то воришка, но когда принесли еду (вареную картошку «в мундире», хлеб, овощи), мальчишка рассказал, что сбежал из детского дома и добирается в деревню к бабушке.
— Хочу сесть на пригородный, — пояснил мальчишка, расправившись с едой. — Да он только утром пойдет… Надо где-то переночевать.
Мы со всей серьезностью вошли в положение бедняги и предложили соорудить эскимосское жилище. Мальчишка усмехнулся, посмотрел на нас, как на полных идиотов и, не попрощавшись, направился к станции. Второй раз (после мальчишки, с которым ехали на крыше пригородного) я столкнулся с сиротой и задумался над его сложной судьбой. Вечером об этой встрече рассказал отцу.
— Что ж не пригласил паренька к нам? — пристыдил меня отец и, помолчав, как бы размышляя, добавил: — А сколько сейчас, после войны, бродит по стране таких подростков?! Остаться без родителей — трагедия. Я это знаю, ведь тоже рано потерял отца и мать…
Тогда еще в нашей семье все складывалось более-менее благополучно и это благополучие я считал само собой разумеющимся, и только в зрелости, потеряв родителей и сестру, понял, какое это счастье — иметь хорошую дружную семью.
Особенно запомнились зимние воскресные дни, когда я просыпался позднее обычного, когда сквозь щели в ставнях, комнату пересекали узкие солнечные лучи; потом слышался скрип снега под окном — отец открывал ставни и в комнату врывался водопад света. Я вскакивал с постели, надевал валенки, рассматривал затейливые узоры на стеклах; бежал в чулан к рукомойнику — обжигаясь, плескал на лицо холодную воду; выходил на обледенелое крыльцо — утро было яркое, звонкое; на сугробах искрился пухлый ночной снег; меж домов, как гирлянды, провисали провода, покрытые мохнатым инеем, среди кустов мелькали синицы…
