Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
Моя встреча с американским университетом закончилась в женском туалете. Что увидела я там?! Какое убранство! Даже сразу не определить, куда ты попал: в комнату отдыха или занятий? Одни, развалившись, смотрели в книжки, сидя в креслах, другие смотрелись в зеркала, третьи кури‑ли, положив ноги на маленький столик. Зеркала, кресла, салфетки. Не было только телевизора, и того, что у нас распространяется за несколько вёрст.
Прошли через студенческий «parking‑lot» — стоянку студенческих автомобилей, — таких цветов и расцветок, что только художники могут выдумать, перемешивая все краски в разных пропорциях; а за углом нас ожидала другая встреча: с овощами и фруктами в «супермаркете» — гастрономе–универсаме, с названием то ли «Путь спасения», то ли «Сберегательная дорога».
Овощи и фрукты нарядные, обласканные, блестящие, напудренные, налакированные, разнеженные возлежали на ложах. Каждая простая подзаборная картофелина лежит на подносе среди зелёной травы, гордясь своей тончайшей кожицей с глазками, как принцесса на горошине, или брильянт на чёрной фольге.
А какие изысканные платья у салатов — все в оборках, как у едущих на бал: курчавые, моховые, пышные! Белый лук, покрытый тонкими волосками, каждый волосок сам по себе шёлковый. Руанский пырей! Маленькие тёмно–зелёные лимончики! Связанные чесноки, спускающиеся с потолка гирляндами! Парижские нитевые огурцы, врассыпную! Каждая ниточка блестит.
Зелёные веточки укропа, обнимающие жёлтокрасную голландскую морковь; за ними корзинка с пастернаком, и перец несуществующих в природе раскрасок, лиловый и оранжевый. Мозаика из кубиков, столбиков, округлостей.
Невиданные, неслыханные, нееденные — авокадо, киви, артишоки — незнакомые слова и вкусы. А капуста знакомая! Сколько видов и разновидностей, все существующие во Вселенной: йоркская, эрфуртская, брюссельская, мраморная бургундская с фиолетовыми рёбрами и жилками! Овальная красная редиска…
Там в овощном: спускающийся с потолка железный жёлоб–контейнер, с поступающей картошкой, перегороженный деревянной доской-дверцей: пультом управления продавца-кинооператора, выдвигающего и задвигающего этот «кадр» — для движущейся по руслу картошки.
— Следующий! Подставляй свою! Шевелитесь! Не задерживайтесь!
Подходит моя очередь: сыпется, сыпется в мою подставленную авоську, и вдруг поток останавливается; или сверху перестали подавать, или что‑то сломалось в транспортёре. Продавщица палкой пошуровала–пошуровала — снова покатился ручей из картошки. Сыпется мимо, проскакивает сквозь сетку, падает, летит, раздавливается.
— Картошка‑то мелкая!
— Картошка‑то гнилая!
— Дайте жалобную книгу!
— Кому жаловаться?
— Радуйтесь, что такую дают!
И все радуются. Мы — не брильянты на чёрной фольге! Мы — простая картошка на контейнере, и глазки у нас грязью залеплены.
Слышу голос Дины:
— Хотите зайти в музей?
Вот этого я не могу сейчас. Извините меня, все художники мира, все гениальные картины затмились в глазах живыми натюрмортами, и горькой обидой своей принадлежности к грязной маленькой картошке. Кому жаловаться? И на кого?
Вечером нас попросили зайти на чай-вечеринку соседи, живущие напротив, увидевшие первые объявления в газете и сообщившие Гершону и Дине о розысках.
Как зеркальный двойник — можно даже изучать, как действуют законы отражения — был дом соседей. Ничего не отличалось в убранстве их дома: такие же обширные пространства гостиной, заполненные стоящими посредине диванами, пластиковые ковры на полу, шёлковые цветы такого же фасона — воланы на шторах; правда, в этом доме шторы были другого цвета, светло–сиреневые, а у наших кузенов — просто сиреневые, без всякой пестроты.
Сразу предложили рюмочку вина, с ней ходила я целый вечер, все остальные делали то же самое — ходили с рюмками. На маленьком столике стоял белый соус — «dip», туда все макали хвостики моркови, нарезанных огурцов и нарезанных зелёных палочек, но я их названия не помню.
На другом столике стояли орешки, посыпанные чем‑то белым, и неизвестные пищевые палочки.
— Как поживаете?
— Хорошо! А вы?
— И мы хорошо!
— В России холодно?
— Да, холодно. Но страна большая: климат разный.
Пришли другие люди и спрашивают тоже:
— Как поживаете?
— Хорошо! А вы?
— И мы хорошо!
Через минут пятнадцать пришли соседи из противоположного дома, спросили:
— Как поживаете?
— Хорошо! А вы?
— И мы хорошо!
— Мои родственники тоже из России. Как погода в России? Холодно? Страна тоже большая?
Ритуальный разговор продолжался до тех пор, пока хозяева не стали показывать слайды своего путешествия на какие‑то южные острова. Не понимая английского, я ничего не вынесла из их объяснений про острова.
— Было приятно познакомиться!
— И нам приятно познакомиться!
— Какой приятный вечер!
— Спасибо!
— By‑by!
— By‑by!
— Спокойной ночи!
— До свидания.
Накануне вечером Яша позвонил мэру:
— Ли, я здесь! — сказал Яша.
— Я очень рад, — отвечал мэр, — завтра в час дня я пришлю за вами машину.
В машине, приехавшей за нами, был шофёр в фуражке и рация. Шофёр через каждые пять секунд весело сообщал в рацию, где мы находимся: «Вашингтон! Зеленая! Бульвар Обогащения! Университет! Главная улица!»
Подъезжаем: в ста метрах от мэрии, на широкой лестнице телевизионные репортёры и телевизионные камеры; только машина приблизилась совсем к лестнице и хлопнули дверцы машины, — по ступенькам сбегает мэр навстречу, тютелька в тютельку — динамично, красиво.
Мэр обнял Яшу, пожал руку мне, поднял на руки Даничку, похлопал по плечу Илюшу.
Мэр уже не выглядел усталым и задумчивым, как в Ленинграде, — видно, климат действует, — а весь блестел от новизны одежды: костюм в полосочку с галстуком красного цвета, с уголком платочка, видневшегося из верхнего кармана. Деловой, улыбчивый, обходительный, неузнаваемый.
В приёмной вопросы корреспондентов о том, как мэр нам помог выехать, как нам нравится в Америке. Яша отвечал, а я просто улыбалась.
Журналисты безудержно задавали один и тот же вопрос:
— Как вам нравится в Америке?
Или я только его могла разобрать? Как… в Америке?
И опять, как в Америке? И записывали, удлиняя Яшины выражения в целые страницы.
Моё американское мычание один журналист представил так, что никто и не догадался, что говорит глухонемая. Один чёрный–негр говорил с еврейским акцентом, оказывается, он вёл передачу: «Как мэр помог выехать еврейской семье из Советского Союза».
Не сразу увидев, что нас прямо живьём показывают по телевизору, я делала вид, что всё понимаю; когда же прямо на меня навели дуло телевизионного аппарата, то я продолжала делать то же самое.
На следующий день была большая статья в газете — «Как мэр помог выехать еврейской семье», — и несколько раз передавалось по телевизионным новостям то же самое. Все евреи города Сиракузы, встречая нас на улицах, узнавали, восхищались поведением мэра:
— Какой у нас милый мэр!
— Как заботится о евреях!
— Ах, какой приятный!
— Все пойдём за него голосовать!
— Как помогает евреям!
А мы помогали мэру в его предвыборной кампании, подоспев к сроку его выборов; после таких совпадений и такого мастерства нашего греческого мэра, ни один, даже еврей, не может выбираться в мэры!
«Преследуемый агентами КГБ, в труднейших условиях ленинградского подполья, наш мэр боролся за выезд еврейской семьи» — так начиналась статья.
Нас после официального приёма в мэрии, в сопровождении красотки, видно «Мисс Сиракузы», подобранной для красоты украшения лимузина, повезли осматривать городские новостройки:
«Ну, чем не наша Гражданка! — думала я, глядя на американские новые районы. — Грязи, правда, поменьше, потеснее, но ведь не отличить! Один к одному!»
Яша захотел взглянуть на какие‑то солёные источники, открытые иезуитами, но ни шофёр, ни «Мисс Сиракузы» не поняли, или не знали, или — достижения иезуитов не входили в программу показа достижений мэра.
Подвезя нас к резиденции мэра, шофёр и «Мисс Сиракузы» удалились, а нам «дядька из будки», охраняющий дом мэра, показал рукой направление, куда нам дальше надо, и сказал что-то приятное.
Дом — резиденция мэра — не соответствовал моим ожиданиям: ожидая замок, я увидела приземистый обыкновенный американский дом, хотя и кирпичный, но одноэтажный.
Внутри нас встретила госпожа мэрша, тоже утратившая ленинградскую задумчивость, вместе со своими двумя взрослыми девочками, в длинной, как кишка, комнате с низкими потолками. Весь пол комнаты был устлан коврами, персидскими, афганскими, разных величин, размеров, расцветок, рисунков, накиданных друг на друга, как в чайхане. Все стены были увешаны вязанными женой мэра картинами, плетёнными из бахромы, грубой шерсти и канатов, сотканных в виде различных орнаментов.
