Йоэл Хаахтела - Собиратель бабочек
Анна умолкла. Я не знал, что сказать. Наверное, ничто не могло ей помочь, если даже время оказалось бессильно. Я думал обо всем том, что она хранила в себе, и на мгновение даже пожалел, что приехал к ней. Пока мы сидели, я вспомнил о письме, которое всю дорогу держал при себе. Письмо я нашел в доме Генри Ружички в пачке других писем, но, в отличие от них, оно было не написано Анной Принц, а адресовано ей. По какой-то причине оно осталось у Генри неотправленным, возможно, многие годы пролежало в ящике его рабочего стола. Я нащупал письмо в кармане и подумал: может ли одно письмо что-то изменить? Я протянул конверт Анне и извинился за то, что забыл отдать его сразу. Анна взяла письмо, минуту повертела его в руках и положила на скамейку рядом с собой. На солнце конверт светился белизной. Я спросил, собирается ли она читать письмо, и Анна ответила, что не уверена, может быть, позже. Я знал, что, когда я уйду, она сядет на кухне, распечатает конверт и прочтет письмо, медленно, буква за буквой, оставаясь в последний раз наедине с Генри.
Анна спросила, не хочу ли я перекусить перед отъездом. Она сказала, что приготовила утром мясной рулет, которого хватит на целую роту. Нехорошо отправляться в путь голодным, добавила она. Я ответил, что она очень добра, но уже поздно и мне действительно пора идти. Это странно, добавил я, что, когда пытаешься найти простой ответ, все становится очень сложным, один вопрос превращается в два, два вопроса делением преобразуются в четыре, и вскоре уже не помнишь, с чего все начиналось. Анна улыбнулась. Она казалась такой же спокойной, как тогда, когда я увидел ее впервые. Эти теплые дни, кажется, никогда не кончатся, сказала она, и я не до конца понял, что она имела в виду. Приближалась середина лета, часы показывали самое начало пятого, небо было безоблачным, болезненно ярким, и, когда мы расстались, она осталась сидеть среди помидорных кустов. Пройдя немного, я обернулся, но уже не увидел ее.
III
12
Ночным поездом я уехал в Мюнхен, а оттуда на следующий день через Нюрнберг в Верону. Пейзаж менялся, дорога забиралась в горы, склоны Альп становились все круче. Прошлой ночью я не спал, и теперь, по мере того как мгла рассеивалась, превращаясь в утро, время текло очень медленно, непрерывным и равномерным потоком, не поделенное человеком на искусственные периоды, не тикало, а ползло беззвучно, как трещина, которая, в тишине продвигаясь вперед сантиметр за сантиметром, раскалывает столы, разрушает камень, подгрызает обочину дороги, извлекает из воспоминаний свою самую сокровенную форму. Оно пристало к коже, обосновалось в сердце, в моих хрупких, трещавших костях. Я закрыл глаза, закутался поуютнее в куртку и стал думать о Еве. Я думал о том, как она спит, свернувшись в кровати странной запятой, поджав колени. О том вечере два года назад, когда мы готовились к празднику. Была поздняя осень, в тот год холода наступили рано. Я слышал звуки, доносящиеся из ванной, — их порядок я уже выучил: шум душа, струящаяся вода, позвякивания и постукивания, гудение фена, тишина, когда она наклоняется к зеркалу. Сейчас ее лицо так близко к стеклу, что оно запотело от дыхания. Из щели под дверью пробивается свет, звуки с улицы кажутся далекими. Она обводит губы тонким карандашом, пудрит щеки кисточкой, и я вижу, как пудра облачком поднимается в воздух и тонким слоем покрывает редкие морщинки, появившиеся за последний год на ее лице. Слышу шум воды, потом он резко прекращается. Она вышла босиком и была именно такой, какой я ее себе представлял. Чуть влажная кожа, капли в волосах, выражение лица, которое я не смог понять.
Я слышал ее шаги в соседней комнате. Ева не знала, что в тот момент, когда она наклонилась к зеркалу, я открыл шкаф под книжной полкой и стал перебирать старые журналы. У меня в руках оказалась пластинка, мы не слушали ее уже несколько лет, первый диск, который мы купили вместе, давно позабытый. Я поставил его на проигрыватель и почувствовал, как медленно текущая мелодия заполнила комнату. Я слышал, что она тихонько вошла, замерла в проеме двери за моей спиной, празднично одетая, с ниткой жемчуга вокруг шеи. Ева. Уголки ее рта шевельнулись в преддверии улыбки. Она плакала нечасто. Любовь никогда не может быть ошибкой, говорила она. Она тихо стояла в дверях, и я чувствовал сквозь музыку ее дыхание.
Чем дальше мы продвигались, тем светлее становилось кругом и тем легче делался воздух. С каждой минутой я ощущал в теле все большую легкость, с трудом отличая дни друг от друга. Горы разрезали небо, как алмаз стекло. Ледники сверкали бесконечными равнинами, и я видел с моста долину, по которой лед полз и таял, превращаясь в море света. Я помнил рождение ледников, снег начал падать на снег, снежинки сцеплялись друг с другом, сплетались в цепочки. Снег не успевал таять, сугробы росли слой за слоем, замерзали, сжимались в плотную массу до тех пор, пока давление льда не сделалось настолько сильным, что его основание стало превращаться в другую субстанцию, понуждая глыбу к перемещению, к течению. Весь громадный ледник пришел в движение, оторвался, его края надавили на скалы, посреди ледника разбежались коварные разломы, и беспечные туристы в одно мгновение провалились в трещины, невидимые под снегом, исчезли в сверкающих синевой лабиринтах, откуда нет возврата.
Я купил у разносчика чашку чая и газету. Его тележка дребезжала, перемещаясь по проходу. Я утопил пакетик чая в горячей воде, от которой поднимался пар, и подумал, что надо было еще ненадолго остаться с Анной Принц, может, на несколько дней, хотя бы для того, чтобы получше запомнить ее. Я немного рассказал ей о своей жизни. Не знал, с чего начать, с далекого или близкого, иногда трудно понять, что важно, а что нет.
Потом я заснул под стук колес, забылся в полудреме. Я был опять на складе у отца, спустился по лестнице в сгущающуюся темноту. В конце лестницы я нащупал выключатель, не понял только, почему теперь он находился так низко, неудобно. В тусклом свете лампочки я увидел покрытые пылью полки, землю, источавшую запах перегноя, ящики из-под картошки, зияющие пустотой, молочные бидоны, ржавые инструменты, консервные банки, бутылки из-под лимонада, старые газеты, в которые было завернуто что-то уже давно рассыпавшееся, груду мешков в конце коридора — на темной ткани еще можно было разобрать дышащие красным жаром буквы ANICHE. Я думал, что если оттащить мешки в сторону, то за ними откроется дверь. Если бы мне хватило детских силенок поднять эти мешки, я мог бы ступить в другой мир. Но я так никогда этого и не сделал, лишь как заколдованный таращился на буквы, которые из года в год оставались все такими же загадочными.
После полудня — то же сияние, тот же ослепительный свет и нескончаемый монотонный шум стремительно летящего поезда, пустые в это время дня перроны, шум вокруг, птицы по сторонам дороги, взмывающие вверх, когда локомотив проносится мимо, со свистом рассекая воздух.
13
Двенадцатого июня, через шесть дней после отъезда из Хельсинки, я добрался до деревни Гарда на западном берегу озера с тем же названием и остановился в отеле «Монте Балдо», где Генри Ружичка жил почти тридцать лет назад. В отеле я попросил поселить меня в номере 27, где Генри провел несколько дней, когда приезжал в эти края в 1963 году. Номер оказался занят, и мне пришлось расположиться в соседнем. С балкона открывался вид на озеро, но, поскольку был уже вечер, оно скрывалось где-то в темноте. Хотя я и ощущал присутствие озера подо мной, ветра не было, я не слышал плеска волн, поверхность воды оставалась неподвижной. То тут то там на озере мерцали огни судов, скользившие в разных направлениях. Дальше, на другой стороне, светилось несколько ярких огоньков.
На следующее утро я встал с постели и распахнул стеклянные двери, ведущие на балкон. Моему взору открылся пейзаж, скрывавшийся ночью в темноте. У меня захватило дух. Горы обрамляли озеро, круто вздымаясь на севере. Я разложил на столе дневник, который вел в путешествии Генри Ружичка, деревянную шкатулку и открытку с видом на море с подписью «Agios Nikolaos». Жизнь Генри Ружички сжалась до нескольких предметов, воспоминаний Анны Принц, бабочек, покоящихся под стеклянными крышками энтомологических ящиков, греческого порта, в водах которого дремали белобокие лодки. Почти тридцать лет назад он ходил по тому же коридору, поднимался по той же лестнице, склонялся над столом, делая записи в дневнике, рисуя карты, на которых мелкими крестиками помечал места в горах, где встречал бабочек. Ноябрьской ночью Генри уехал из Пирны и исчез. Он отправился один, никому не сказав ни слова, ни с кем не попрощавшись. Где он ночевал, о чем думал тогда? Долго ли он скрывался, прежде чем нашел себе пристанище? Занимался ли учительством на своей новой родине или чем-то другим? Где его дом? Мне довелось лишь слегка прикоснуться к одной из его жизней, но где-то далеко была спрятана другая жизнь Генри Ружички, о которой ни у меня, ни у Анны Принц не было ни малейшего представления.
