Сергей Поляков - Признание в Родительский день
— Давай, давай! — ржавым буравчиком сверлил голос Леонтьича дружное подобострастное ржание молодых жеребцов. И уже потише, отвернувшись от колодца, добавлял: — Главное — организовать. А работать — и дурак сможет. И чего было отказываться: там и тепло, и не дует, и… Не то, что тут: в полушубке мерзнешь. Нас надо… пожалеть. — И, подмигивая мужикам, ковылял к другому колодцу, где на страже, не пойдет ли вода, стояли еще несколько человек.
«Зудит, зудит… — Бобышева раздражал голос Леонтьича, его краснобайство. Однажды, еще на первых порах, только вселились, пискля-домком проводил собрание, так в протоколе от пункта «а» до «ы» дошел. — Почему именно его поставили домкомом? За то, что говорить умеет, да везде нос сует? Вон, дядя Петя Иванов мастером на Севере работал — чем хуже? Здоровьем только не может похвастаться».
В густых взрывах смеха, что сквозь завывания вьюги доносились сверху, Бобышев спиной, затылком чувствовал некую насмешку над собой, и надо было как-то ответить на насмешку; но ему, Бобышеву, устроившемуся в наиболее выгодном для работы положении, чтобы легче было вводить штанги, было не до того, да и голоса, наверное, не хватило бы, чтобы крикнуть что-нибудь мужикам. Да и небезопасно: в любой момент могло прорвать пробку, и тогда — прощай и телогрейка, и брезентовые штаны, и вдобавок целую неделю как от заправского золотаря нести будет.
Славка взял следующую штангу, привинтил к концу другой, торчащей из канала, и качал вводить ее, осторожно помогая себе ключом. На середине пути штанга пошла туже, Бобышев, уже не жалея телогрейки, уперся в стену колодца. Но штанга, словно в кирпич уперлась, дальше не шла.
«Он все знал с самого начала! — вдруг дошло до Бобышева. — И весь спектакль он затеял для того, чтобы именно мне лезть в колодец. И как ловко: и про «затопление» помянул, и пальчиком в мою сторону тыкал…»
И Бобышев так давнул на штангу газовым ключом, что она полностью прошла вперед. «Сломалась, что ли?» — успел подумать он, как из дыры обнесло его густым смрадным запахом, хлынула по стоку вода. Он отпрянул, хотел схватить ключ, но тот уже был затоплен. Бобышев догадался, что вода не сбегает из-за того, что тряпьем забило проход уже в этом колодце, и, закатав рукава, сунулся было к отверстию, но это не помогло, пошарил сзади лестницу, только ее, оказывается, чтобы просторнее было работать в колодце, кто-то вытащил наружу… Вода прибывала удивительно быстро.
Славка послал дядю Петю за лестницей, а сам, упираясь в стены колодца ногами, царапался от воды как можно выше.
— Ну, что, пробило? — сверху, приглядываясь к темноте, замаячил физиономией Леонтьич. Он бдительно следил за тем, чтобы не прозевать победный момент, когда дело будет готово.
— Пробило. — Славка дальше плохо сознавал, что делал. Он подтянулся повыше и вдруг двумя пальцами, как клещами, схватил Леонтьича за нос. — Хочешь сюда?
— Ты чего, сдурел? — загундосил вполголоса тот. — Пусти дос… выселю… выселим…
— Выселишь, — успокаивал управдома Славка, а сам тянул его за нос все ниже. — Только сначала я тебя сюда… вселю.
Мужикам, стоящим неподалеку, к в голову не приходило, что у колодца творится неладное; со стороны казалось, что Леонтьич, свесившись наполовину в колодец, увлеченно дает какие-то очень ценные советы, рецепты.
— Славка, я заплачу́, — уже без прежнего гонора уговаривал Леонтьич слесаря и в доказательство вытащил откуда-то бумажку, неловко сунул ему в руку. — Держи…
— Чего? — Славка спешил от неожиданности, выпустил нос Леонтьича. Вниз, на воду, упала смятая десятка. — Ну, ты и гусь!..
Но Леонтьича уже и след простыл — сверху осторожно спускал лестницу дядя Петя.
…— Молодец! — кричал через минуту сквозь ветер уже снова как ни в чем не бывало Леонтьич. Он сделал было движение навстречу жмурившемуся от яркого света Славке, чтобы пожать ему руку, но вовремя опомнился, потер покрасневший нос. — Пусть теперь корреспондент статью пишет. Хорошо, мол, организовали субботник в доме № 12…
Пальма встретила Бобышева радостно, хотела было с налета лизнуть ему руку, но испуганно отскочила, запринюхивалась. Она укоризненно взглянула хозяину в глаза и, когда он нагнулся, чтобы снять сапоги, подошла и толкнула его в щеку влажным носом.
— Пальма, — Бобышев поскорее освободился от телогрейки и брезентовых штанов, покидал их в ванну, открыл краны. — Так и не сходили нынче на охоту ни разу. Испортишься ты взаперти.
Уснуть, он знал, теперь все равно не получится: там жена придет, полдня пилить будет — к теще, де, его. Славку, помочь не вытащишь, а тут чуть ли не сам вызвался… Да ведь и ее можно понять — стирать-то одежду жене. Но не это, пожалуй, было самое неприятное. Славка вспомнил мужиков, что шутя, умело, словно так и надо, увильнули от грязной неприятной работы, скользкий нос Леонтьича — и ему еще раз захотелось вымыть с мылом руки.
— Пальма, — приласкал собаку Славка. И, словно чего-то ища в глазах лайки, все глядел на нее, так что та беспокойно заерзала и тоненько тявкнула. — Пальма… Человек… А они… собаки! — Бобышев погрозил кому-то пальцем. — А они… — И погладил лайку по голове — как гладят маленьких кротких детей.
Спуститься с горы
В рейс выехали поздно ночью. В штабном вагоне, в купе, отведенном для официантов и поваров вагона-ресторана, я пытался задремать. Но, как это бывает, когда назавтра предстоит заниматься непривычным делом, не спалось.
«Хорошо бы однажды летом, — думал я, — поехать на каникулы к Черному морю. Не в стройотряд, не в составе студенческого отряда проводников, не туда, куда еду нынче в этом поезде. Правда, разъезжать мне летом по югам не на что, да и не с руки: родителям бы дома на покосе помочь. В прошлом году как завяз в стройотряде, так и прождали меня старики почти до самых занятий. И самое обидное, ничего почти не заработали: бетон постоянно уходил ловким шабашникам. Нынче мне предлагали ехать проводником, да ведь из отряда домой тоже не отпросишься. В самый последний момент я узнал, что ресторанщики работают по туру сразу в несколько рейсов, а затем неделю-другую отдыхают. Это было то, что нужно — я, не раздумывая, оформился официантом.
Нет, однажды, пока учусь в институте, я съезжу на море. Хоть на десяток дней или на одну неделю. Покупаюсь, позагораю, посмотрю, чего туда стремятся люди добрые.
«Оно, наверное, зеленое, — думаю я о море сквозь сон, — доброе, теплое, как парное молоко, и обязательно зеленое…»
Разбудил меня в седьмом часу сторож Семеныч. В прошлом Семеныч — шахтер. Ему лет пятьдесят, он широк в кости, ладен. Ходит не спеша, размеренно, в разговоре больше слушает, чем говорит. И по-хорошему, по-доброму как бы провоцирует выкладывать все начистоту. Мы прошли в пустой зал вагона-ресторана, сели друг против друга, и он предложил мне папироску.
— Студент?
— Угадали.
— Ну, ладно, давай работай. — Он помог мне подобрать корзину разной бакалеи и, оглядев меня с ног до головы, в белом халате и переднике, с усмешкой «выпустил» в вагон.
Трудную минуту пережил тогда я в тамбуре. Предстояло идти по вагонам и предлагать: «Бутерброды! Кефир! Безе!» Раньше я не раз наблюдал, как естественно получается это у других официантов, моих сверстников, но чтобы самому… Могут, пожалуй, встретиться знакомые из института — от этой мысли мне вовсе сделалось не по себе. Вот тебе и «безе».
Еще примериваясь к новой роли, я, наверное, слишком быстро, для того, чтобы кто-либо успел что-нибудь купить, прошел полсостава мимо просыпающихся пассажиров. Самое большее, что они успели, это рассмотреть меня.
«Подозрительно короткая стрижка, — читал я в чужих просыпающихся лицах, — бородка, чтобы варьировать внешность, черные очки, чтобы не видеть глаз. Здоровенный лоб, а работать не хочет. Не похоже, чтобы он позарился лишь на один оклад в девяносто рублей».
— За которое число молоко? — сжалилась, наконец, надо мной рыженькая, лет тридцати, женщина с полутора-двухгодовалым ребенком.
— За вчерашнее.
— Оставьте две бутылки. — И, пока вынимала деньги из сумочки и расплачивалась, запросто, как старому знакомому, рассказывала: — Ничего не ест. Всю зиму болел, теперь вот врачи отправили в тепло. Поможет ли? Все сердце себе извела.
— Поможет. — Вот и начали устанавливаться мои отношения с покупателями. — Всем помогает.
Во мне сразу прибавилось уверенности, некоторой даже раскованности.
— Пирожки свежие, прохладные, с той недели оставленные. Молоко из-под коровки, еще не разбавленное… Пиво марочное, выдержанное.
— Торгуешь, студент? — приветствует меня на раздатке шеф-повар Федя писклявым бабьим тенором. — Давай начинай свою трудовую деятельность. Сырки почем продавал?
— По двадцать.
— Ну, и дурак, — весело резюмировал шеф, — без штанов останешься. На, держи. — Он пододвинул мне поднос с бутербродами и понизил голос: — Накинь по десятику. Чего так-то ходить. Ничто не вечно — живи беспечно!
