Светлана Василенко - Дурочка
– Наших бьют!!! – закричали с обеих сторон.
И пошла потеха.
Начался кулачный бой.
7
Все смешалось: голые по пояс мужики, комсомольцы в куртках из чертовой черной кожи, бабы в цветастых полушалках, шнырявшие тут и там мальчишки…
Засвистало кругом, закричало.
Застонало потом, заголосило.
Били друг друга со всего плеча, не жалея, будто булатным топором дубы рубили, сырые дубы крековастые:
– И-ах!!! И-ах!!! И-ахх!!!
…Стукнул мужик комсомольца кулаком – в нос.
Утер комсомолец кровь с соплями, ударил мужика подлым ударом – поддых.
Скрючился мужик, глаза выпучил, ртом воздух хватает. Подышал, размахнулся – скулу комсомольцу своротил, с правой стороны на левую. Потом, на кулак поплевав, в ухо врезал.
Зазвенело в ушах у того. Рассердился. Ледышку со льда подобрал, развернулся, ударил со всего маха мужика – прямо в висок. Повалился мужик на лед как подрубленный.
…Ветряной мельницей – краснорожий мельник – посреди толпы стоял.
– Подходи, комсомол!!! – ревел. – Косточки перемелю!
За шиворот комсомольцев, как мешки с мукой, хватал, лбами сталкивал. Трещали, как орехи, головы. Обвисали, как пустые мешки, тела, – тогда их отбрасывал. Летели с высоты пустые тела, падали со стуком на лед.
…Анна Пшеничная – кулаки как тыквы – ринулась в бой. Ухватила комсомольца за рыжий чуб. Молча за чуб комсомольца таскала – туда- сюда, туда-сюда, – приговаривала:
– Человеком будь, человеком будь…
Не выдержал комсомолец, взмолился:
– Маманя! Больно же! Отпусти чуб, мама! – Личико конопатое в плаче скривил.
Пожалела сына, отпустила чуб:
– Человеком будь, Никола!
Отбежал от матери подальше.
– Бога нет! – закричал ей издали.
Погналась Пшеничная Анна опять за сыном.
Поскользнулась, упала, зашиблась, горько заплакала.
…Плач и стон стояли над побоищем, лилась кругом кровь, трещали кости.
Друг бил друга, брат – брата, сын – отца, отец – сына.
Как щепа с сырого дуба летит, валились на лед бойцы.
– Братья! Опомнитесь! Побойтесь Бога! Братья! – ходил между бившимися и взывал к ним отец Василий. – Избави нас, Господи, от ненависти, злобы, немирности и нелюбы… – взывал он к небу. Вставал меж дерущихся: – Братья…
Ослепнув, били его с двух сторон: оттуда и отсюда.
8
Ганна сидела спрятавшись за крест, дрожала.
Вдруг услышала тяжелый, будто удары каменного сердца, топот.
Топот приближался. Ганна выглянула из-за креста.
Во весь опор скакали по льду всадники в военных фуражках.
Подлетели.
– Разойдись! – закричали.
Кнутами били и тех, и других.
Огрели комсомольца: рубец на лице вспух.
– Энкавэдэ, – вслед глядя, угрюмо сказал, утерся.
Конями лежащих на льду топтали.
Один – прямо на Анну Пшеничную шел.
Бросились к коню с одной стороны – отец Василий, с другой – рыжий Никола, схватили коня под уздцы.
Встал на дыбы конь.
Покатился с лошади кубарем всадник.
Тут же налетели на отца Василия и Николу другие всадники, подхватили их под руки, подтащили к проруби, ударили со всей силы кнутовищем по голове, столкнули обоих в черную воду.
Толпа ахнула.
Очнувшись, побежали люди к проруби.
9
Неподвижная лежала черная вода в полынье, стыла.
– Батюшка! Отец Василий! – над полыньей Марья Боканёва плакала, отца Василия дочь духовная.
По льду к полынье Анна Пшеничная ползла.
Подползла, заглянула в бездну.
– Никола! Сынок! – позвала.
Вызывала его из полыньи, будто с гулянки звала, с улицы ужинать.
– Где ты, Никола? Никола!!! – закричала.
И, будто услышав мать, вздохнул кто-то там, на дне. По черной воде пузыри пошли.
Выплыла рыжая голова Николы. Схватила Анна его за рыжий чуб, поднатужилась, вытащила сына. Полежал немного Никола, открыл конопатые глаза.
– Мама, – сказал. – Больно же!
И закрыл глаза.
Заголосила мать.
10
– Разойдись! Разойдись! – закричали энкавэдэшники.
Погнали людей кнутами на берег.
Впереди Анна Пшеничная шла, сына на руках несла. Словно спящий лежал.
Марья Боканёва у полыньи осталась. Сидела у полыньи, словно около могилы отца Василия. На могиле – крест стоял ледяной, сверкал на солнце.
– Пошла! Пошла! – вернулись на конях за Марьей.
– Не пойду! – закричала.
Схватили Марью, через коня положили, повезли.
– Изверги! Изверги! – кричала.
Ганна со всеми побежала.
Один ее догнал, ударил кнутом. Оглянулась: на коне человек со шрамом – тот, из хлева. Увидел ее.
– Ганна? – узнал.
Побежала Ганна на другой берег. Повернул коня, поскакал за ней:
– Постой, Ганна!
На берегу бревна лежали – коню не проехать, – прыгнула на них, побежала.
Остановился с конем у бревен. Спешился. Побежал за ней по бревнам.
Выбежала Ганна в чистое поле. Побежала по насту.
Он за ней побежал, провалился по пояс в снег.
– Я не виноват! – крикнул Ганне вслед. – Нас сюда послали!
Отстал.
11
Долго бежала Ганна.
Прибежала в незнакомое село.
Села в снег у забора, напротив чайной.
Снег пошел.
Сидела дрожала.
Вышла на крыльцо чайной веселая, будто хмельная, девушка с раскосыми синими глазами. Посмотрела на снег.
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь, –
продекламировала она.
Увидела Ганну.
– Девочка, иди – щей налью.
12
– Ешь, миленький, ешь, золотой. – Раскосая девушка налила Ганне щей. Сама напротив села, смотрела. Ганна поводила ложкой, бросила.
– Невкусно? – встрепенулась девушка. – Э, да ты горишь вся, миленький. Ты ложись, я тебе вот здесь постелю. Одеялом укутаю, вот так.
Напоила отваром из трав. Положила Ганну на лавку в углу, укрыла лоскутным одеялом.
13
Ганна металась. Сквозь жар и дымку видела она, как ходили по чайной распаренные мужики, пили водку, обнимались пьяные, целовались. Раскосая девушка разносила еду, собирала посуду, шла на зов:
– Эй, Катерина! Повторить!
Она шла как царица.
Когда не было работы, подсаживалась к чубатому парню, что-то говорила ему, звонко и нежно смеялась. К Ганне подходила, прохладную руку на раскаленный лоб клала, спрашивала:
– Тебе полегче? Правда?
Ее звали, она отходила.
Рядом с Ганной сидели за столом два мужика: один – кряжистый, чернобородый, кузнец Данила Рогозин, другой – молодой, русоволосый: волосы как рожь, копной на голове лежат, – конюх Ерема Попов. Склонив друг к другу головы, тихо говорили между собой.
Сквозь жар и забытье слышала Ганна:
– Слышал? В Капустине Яре батюшку, отца Василия, сегодня в проруби утопили, – говорил чернобородый кузнец.
– Да неужто?! – вскричал русоволосый, закрыл рот ладонью, шепотом спросил: – Кто утопил? Эти?
– Они…
– А за что?
– В колокола звонил. Крещение сегодня. На Подстёпке крест ледяной поставил, в проруби людей крестил. Как раньше было.
– И не побоялся? – удивился русоволосый.
– Не побоялся… Говорят, – чернобородый кузнец оглянулся, склонился к русоволосому поближе, сказал шепотом: – сама Матерь Божья ему приказала в колокола бить. Бей в колокола! – сказала.
– Приснилась она ему? Али привиделась?
– Ни то, ни другое. Сама явилась.
– Сама?! – поразился русоволосый.
Чернобородый, прикрыв глаза, кивнул.
– Сама! Из Эфеса небесного приехала. На лошадке, старенькая. Говорят, по всей Руси на лошадке проехала. Нищего увидит – хлеба дает. Вдов – утешает. Больным – раны перевязывает. Сиротам в детских домах – слезы вытирает. Сейчас, говорят, по тюрьмам пошла, безвинных вызволять. Все горе русское соберет, на небе Сыну покажет. «Помоги, – скажет, – Господи, русским! Настрадались они, хватит!»
Помолчали.
Кузнец продолжал:
– Одному отцу Василию открылась. Видела ее также и Марья Боканёва… – Чернобородый задумался. Придвинулся к русоволосому, зашептал: – Отец Василий ко мне полгода назад в кузню пришел, спросил: можешь ли ты, Данила, нашему колоколу язык сделать?
– А ты что?
– Могу, говорю. Было бы из чего. Серебра, говорю я отцу Василию, для голоса надобно много, и меди, и золота немало – колокол-то огромный, его в старое время к нам на пароходе по Волге везли! Пятьсот пятьдесят пудов весит! Язык у него тяжеленный должен быть!
– А он что?
– Материал, говорит, есть. Бери, говорит, подводу, поехали!
Сказано – сделано. Запряг я лошадь: куда, спрашиваю, ехать? Правь к Царицыну, а там дальше я покажу, говорит отец Василий. Целый день ехали. Уж ночь настала, когда к селу подъехали. «Как село называется?» – спрашиваю. «Песковотовка, – отвечает отец Василий. – Поворачивай к Волге, – говорит, – видишь курган!»
