Дон Делилло - Имена
— Освежается, — опять повторила она и осталась сидеть, дрожа, всхлипывая от смеха.
Постепенно она начала успокаиваться, шепотом благодарить за бренди, плотнее закутываться в пиджак, шепотом благодарить за пиджак. Мягко-покаянное настроение. Ей не хватало духу улыбаться в ответ на поощрительные кивки и усмешки людей за другими столиками.
— Излишне спрашивать, любите ли вы плавать, — сказал Андреас.
— Вряд ли то, что мы изобразили, можно назвать заплывом. Не знаю, как это называется.
— Келлеровские штучки, — сказал я.
— Да, его инициатива. Но я согласилась мгновенно.
— Вы были на островах? — спросил он.
— Только на однодневной экскурсии, — прошептала она. — Я жду моих занавесок.
— Она все время это повторяет, — объяснил я Андреасу. — Что это значит, для всех тайна.
— Мы ведь еще толком не обжились. Тут все для меня ново. Я учусь считать. Смешные у них цифры. А алфавит вы знаете, Джеймс?
— Да, и шнурки себе сам завязываю.
— Скажите, Андреас, это совершенно необходимо — знать глаголы? Мы правда должны их выучить?
— Думаю, это будет полезно, — ответил он. — Вы, кажется, сторонница активной жизни.
На веранде снова пели вдвоем. Посетитель, темноволосый мужчина с густыми усами, смотрел прямо на гитариста, который прислонился к бочонкам с вином — одна нога на стуле, голова слегка наклонена к согнутой под грифом левой руке. Песня набирала силу, пронзительно-жалобная. Она говорила о неизбежности. Время течет, любовь увядает, скорбь глубока и неодолима. Как и местные жители, занятые разговором, поющие словно уходили далеко за рамки стандартной задущевности текста. Их подлинной темой была память, и трагическая любовная история, и люди, отдающие свои голоса песне. Темноволосый был собран — он пристально смотрел на старого музыканта и ни разу не отвел взгляда в сторону. Его переполняло чувство. Оно светилось в его глазах. Песня пробудила в нем видимое волнение, он даже чуть приподнялся на стуле. Поющих разделяло футов двадцать, их голоса перетекали один в другой. Потом гитарист тоже поднял взгляд — тощая личность с седой щетиной, чей-нибудь троюродный брат, такие спят за угловыми столиками в каждом кафе на любом острове. Остаток песни они, чужие друг другу, смотрели вместе на что-то незримое посередине. Что это было — кровное воспоминание, общее прошлое? Не знаю.
Я сидел с Дэвидом у него на балконе над Национальным парком, напротив Олимпийского стадиона, и глядел в сторону Акрополя. Пентелийский мрамор, старый и новый. В соседнем здании, в квартире с двумя спальнями, жил премьер-министр.
— Тебя соблазняют монетой.
Он говорил о своих самых трудных назначениях. Сидел в мокрой одежде, правда, без туфель и блейзера, и пил пиво. Он был довольно крупный человек, только начинающий полнеть, в его медлительных движениях ощущалась смутная угроза.
Временами из темноты слышалось тарахтенье — это мотоциклы проносились по ночному городу. Линдзи уже спала.
— Чем подозрительней место, чем неспокойнее в политическом отношении, чем выше гам число барханов на квадратную милю, тем больше наши нью-йоркские начальники стараются подсластить пилюлю. В Безлюдном Крае[5] барханы высотой по восемьсот, а то и по девятьсот футов. Я летал через него с одним парнем из «Арамко»[6]. Да что говорить.
В Джидде летучие мыши-крыланы пикировали из ночного мрака на его бассейн и пили воду на лету. Его жена — первая — как-то раз вышла из дому и увидела трех бабуинов, скачущих по капоту и крыше их автомобиля.
В Тегеране, между двумя браками, он придумал название «День цепей». Это был десятый день месяца мухаррама, пора скорби и самобичевания. В то время как сотни тысяч людей, некоторые из них в саванах, шли к центру города, бичуя себя стальными прутьями и цепями с прикрепленными к ним лезвиями ножей, Дэвид устроил вечеринку в честь Дня цепей — его дом в Северном Тегеране защищали от участников процессии военные отряды и танковое оцепление. Гости слышали монотонное пение толпы, но что они кричат — «Смерть шаху» или «Аллах велик» — и имеет ли это какое-нибудь значение, никто толком не знал. Чего Дэвид боялся в Тегеране, так это уличного движения. Четырехмильные пробки — и вся эта масса апокалипсически медленно, дюйм за дюймом, ползет, скрежеща, точно паковый лед. Люди водят как хотят. На него постоянно стремились наехать задним ходом. Стоило ему свернуть в узкий проулок, как он видел несущуюся на него задом машину. От него ждали, чтобы он убрался, или взлетел в воздух, или исчез. Со временем он понял, что в этом так пугает — вещь настолько простая, что он не мог отделить ее от большего чуда, коим являлся город, полный разъезжающих задом наперед автомобилей. Включая задний ход, они не снижали скорость. Дэвиду Келлеру в межбрачный период между женами это показалось весьма интересным. Тут была космология, какой-то богатый смысл, теорема из физики элементарных частиц. Понятия «вперед» и «назад» взаимозаменяемы. А почему бы и нет, в чем, собственно, разница? Двигающийся экипаж может с равным успехом двигаться и вперед, и назад, особенно когда шофер ведет себя точно так же, как если бы он шел пешком, — то есть считает нормальным делом коснуться другого, стукнуть, протиснуться между препятствиями на улице. Это было для Дэвида вторым тегеранским откровением. Люди водят так же, как ходят. Они крутили баранку как Бог на душу положит, эти ребята в армейских кителях и со своим оригинальным чувством пространства.
Раньше, в Стамбуле, он говорил, что хочет запросить в нью-йоркском «Мейнланде» разрешение на покупку джипа с пулеметом на крыше, чтобы ездить с работы и на работу. Более серьезно он собирался бронировать машину. «Бронирование, — объяснил он мне, — это чрезвычайно дорогостоящая операция. Сорок тысяч долларов. Если твой шофер получает разрешение носить оружие, это рассматривается как мелкая поставка вооружения Боевому отряду марксистско-ленинской пропаганды. Не потому, что шофер отдаст им пистолет. Они сами возьмут его, когда изрешетят вас обоих из „Калашниковых“ или разнесут противотанковыми фанатами».
Это лето, когда мы сидели на его просторном балконе, было после того, как шах покинул Иран, но до взятия заложников, до Великой мечети и Афганистана. Цена на нефть отражала уровень беспокойства западного мира. Эти цифры — допустим, 24 доллара за баррель — сравнивались с аналогичными цифрами прошлого месяца или прошлого года. Так было довольно удобно оценивать весь комплекс наших здешних проблем. Это был показатель того, насколько плохо мы себя чувствуем в данный момент.
— Как дела у Тэпа?
— Пишет романы и ест осьминогов.
— Хорошо. По-моему, здорово.
— А как твои? Где они живут?
— В Мичигане. У них все отлично. Они довольны. Что называется, на плаву.
— Как звали твою первую жену?
— Грейс, — сказал он. — Подходящее имечко для первой, да?
— Линдзи не хочет детей?
— Черт, Линдзи на все готова. Она чокнутая. Говорила она тебе, что нашла работу? Полный кайф, она же страдала от безделья с тех пор, как сюда приехала. Будет преподавать английский на спецкурсах. Повод, чтобы избавиться от банкирских жен и их посиделок.
— Я что-то не замечал, чтобы вы давали здесь ужины для мейнландских командировочных. Или для беглецов из тех мест, где начались возмущения. Ты же отвечаешь за кредиты, правильно?
— Возмущения. Точно, так мы их и называем. Как ливень или снежная буря у метеорологов. Званые ужины в таких местах знамениты рассказами очевидцев о толпах людей, штурмующих посольства и банки. И еще тем, какая на них царит неукоснительная вежливость. Знаешь, все эти религиозные группы и этнические подгруппы. Можно ли сажать друза рядом с маронитом?[7] Все они более или менее космополиты, но кто угадает, что прячется внутри? Приходит сикх, которого законы секты обязывают иметь при себе нож. Иногда я слежу за тем, что говорю, сам не зная почему. В Бейруте, Джидде и Стамбуле за подобными штуками следила Грейс. И надо сказать, у нее это лихо получалось. Линдзи вряд ли когда-нибудь так навострится. По-моему, она просто будет стоять и хохотать.
— А как насчет американцев?
— Жуткий народ. Генетически запрограммированы на игру в сквош и работу по выходным. Что-то я проголодался после купания.
Дэвид пил понемногу, но непрерывно где только можно. За долгим воскресным ленчем на восточном берегу или по вечерам где бы то ни было его голос постепенно становился гуще, раскатистей и добродушней, в нем начинали звучать отеческие нотки, а в его широком лице, едва различимый за дряблой плотью, появлялся загубленный белокурый ребенок, сторонний, кающийся наблюдатель.
— В нашем офисе в Монровии есть парень на ставке, который должен ловить змей. В этом состоит вся его работа. Он регулярно обходит дома служащих, проверяет двор, сад, живые изгороди и ловит змей.
