Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
— Не туда смотришь. Мы вовсе не хотим покупать в кредит. Мы хотим зарабатывать на жизнь.
— Но ведь с работой плохо уже много лет!.. Сколько себя помню, всегда так было. И какого черта? Не одни же вы в таком положении. Я вот, например, тоже в убытке: никто не покупает, нет денег!
Жозе Инасио Мира ходит из угла в угол. Скручивает сигарету, закуривает и принимается связывать покупки.
— Хочешь мешок под все это?
— Давай.
Палма расплачивается и прячет полученную сдачу.
— Правда-то в том, — снова начинает Палма, — что есть работа, что нет ее, жрать все равно каждый хочет. И тут ничего не поделаешь.
— Ничего не поделаешь, — быстро перебивает его Жозе Инасио. — Вот ты, например, не пошел с ними, отказался, поступил, как счел нужным. А хорошо или плохо? Не все ли равно. Деньги заработал, несешь еду домой. Ну не лучше ли так?
— Так-то оно так… Только повезло мне.
— И будет везти. Важно, чтобы ты вел себя как положено. Глупостей не делал! А то — собрания!..
Палма молчит. Нет, его взгляды на жизнь никогда не походили на те, что высказывает хозяин лавки.
— Ладно, — прощается он. — Я пойду.
Закидывает за спину мешок и выходит.
Увидев его на опушке, возле дубовой рощи, обе женщины, успокоившись, усаживаются на пороге дома и поджидают. В дом они входят только следом за ним.
Молча смотрят они, как на столе появляется хлеб, мясо, вино. И все так просто, естественно. Палма отрезает ломоть и идет во двор, к Бенто… И пока тот ест, ласково гладит его по голове.
— Бедненький, бедненький Бенто…
Обходит двор, осматривает стены и крышу лачуги. Чувствуя себя снова хозяином и главой семьи, он, прежде чем лечь на жалкое ложе и уснуть, говорит:
— Разбудите меня в полдень.
Вечером Мариана всю семью находит за столом. Запах еды в доме, радостные лица создают праздничное настроение.
— Бери скамью, подсаживайся.
— Я с собрания, отец.
— Потом расскажешь.
Сухой ответ Палмы радует Аманду Карруска. Ее сморщенное лицо озаряет улыбка, но она ни на минуту не перестает жевать жареное мясо, жадно собирая хлебным мякишем жир с тарелки.
Досадуя на отца, Мариана принимается есть.
Съев свой кусок, Жулия тянет к сковородке руку, но тут же, не решившись, отдергивает. Притихшая, она сидит прямо, чуть склонив голову набок.
Понимающий, нежный взгляд Палмы задерживается на жене.
— Ешь, ешь еще, — говорит он.
Слова мужа звучат для Жулии как ласка. Она смотрит по сторонам, не обратил ли кто на это внимания. Ей стыдно.
— Я сыта…
Палма пододвигает к ней сковородку.
— Ешь, — повторяет он.
Бесцветное лицо Жулии заливает румянец. От нахлынувших чувств глаза увлажняются, горло сжимается до боли. Она берет кусок и жадно ест.
Аманда Карруска тщательно вычищает тарелку куском хлеба. Жулия поднимает голову и смотрит на мужа. Палма кивает. И тут же сковородка оказывается около старухи.
Какое-то время только и слышно, как позвякивают вилки и ножи, как причмокивают рты, жующие мясо и пропитанный соусом хлеб. Лицо Аманды Карруска сияет. Сытый желудок диктует свои законы — ее клонит в сон.
Первым покидает стол Бенто. Как всегда, на четвереньках он бежит во двор на свое любимое место. Но женщины, по старинному обычаю, не двигаются, так как Палма продолжает сидеть, скручивая сигарету. Пустив дым, он рыгает, откидывается на спинку стула и вытягивает ноги.
— До чего ж вкусно мясо!
— Еще бы! — торопится вставить слово Аманда Карруока. — Лучшая часть!
— Я жарила его, как, бывало, в городе, — говорит Жулия. — Мои хозяева именно так любили.
— Губа не дура! — беззлобно посмеивается старуха. — Кому не по вкусу филейный край?!
Вдруг Ардила опрометью кидается во двор и принимается лаять. В дверях появляется перепуганная женщина.
— Ардила, — кричит Мариана, — на место!
Поскольку женщина стоит против света, черты ее лица трудно разобрать. Вроде бы молодая. Смуглая, грязная, в лохмотьях. Из-под поношенной шали выглядывает светлая голова грудного ребенка.
— Вечер добрый, — говорит она, — подайте что-нибудь, бога ради. Хоть кусочек хлеба.
Глухой, хриплый голос, в котором слышится что-то грозное, гасит радость в доме. Все с удивлением смотрят на нее.
Жулия в нерешительности поднимается из-за стола.
— Ну-ка, — говорит Палма, — дайте ей оставшийся кусок мяса и хлеб.
Женщина садится. Садится не на порог, а прямо на землю во дворе, лицом к двери. И так, сидя на земле и ни на кого не глядя, ест.
— Вы не здешняя? — спрашивает Мариана.
— Не-е. Я издалека… Но пришлось прийти сюда…
Она поднимает кофту и вынимает грудь. И пока детские розовые губы слюнявят сосок, внимательно рассматривает каждого из семейства Палмы.
— Не знаком ли вам Франсиско Коррисо? Он вот уж два месяца, как подался на заработки в ваши края.
Мариана и отец переглядываются. Ни он, ни она не знают.
— Все надеюсь, что найду его, — продолжает женщина. — Ничего не оставалось, как пойти искать, — нужда.
— Н-да!.. Тяжкое дело жизнь! Может, и сбежал, — высказывает свое мнение Аманда Карруска.
— Не-е. Мой — семьянин. Не-е. Найдется. А поселок далеко?
— Пустяк, рукой подать.
Женщина отнимает грудь у ребенка. Поднимается с земли, поправляя кофту и платок.
— Засветло надо в поселок прийти. Боюсь я ночью этих мест.
— Тогда идите вон по той тропке. Через дубовую рощу, — говорит Мариана. — А когда подойдете к дороге, увидите лавку. Спросите в лавке, может, кто и знает, где ваш муж. А там и поселок близко.
— Спасибо. — Очень серьезно женщина оглядывает убогое жилище. — Да вы сами бедняки, а подали! Помоги вам господь!
Не сказав больше ни слова, она уходит.
Палма поднимается из-за стола. Вид женщины, ее повадки, ее история и еще кое-что, что он заметил, вызывают в нем еле сдерживаемое раздражение.
— Отец, можно я скажу тебе?.. Как раз кстати… — спрашивает Мариана.
— Скажешь? Что ты мне скажешь?
— Очень многое.
Только теперь Палма понимает. Понимает, что Мариана будет говорить о работе. Будет просить его, уговаривать пойти вместе с крестьянами. Это тяжело для него. Сегодня он сыт, и он не припомнит, когда в последний раз он был сыт так, как сегодня. Да и в доме еще есть еда, а новый поход в Паймого даст еще еды и денег.
— Потом!..
— Но, отец, послушай…
Палма поворачивается спиной и выходит во двор.
— Я уже сказал, что потом!
— Отец!
Жулия и Аманда Карруска подходят к Мариане. Старуха, трогая внучку за плечо, удерживает ее:
— Оставь!
— Не трогайте меня! — Мариана вырывается и, потрясая кулаками, кричит: — Отец никогда не был и не должен быть связан с контрабандой!
Спускается холодный сумрачный вечер. Где-то у горизонта сходятся поля. Темные, насупившиеся, наступают они друг за другом со всех сторон на изъеденный оврагами холм. Звучит монотонная, заунывная песня Бенто.
Палма идет по двору. Три женщины, чуть заметные на коричневатом фоне дома, не трогаясь с места, неотрывно следят за ним. Мариана стоит, прислонившись к стене. Жулия и Аманда Карруска сидят на пороге.
Сложив лодочкой руки, Палма прикуривает. Бросает спичку и принимается осматривать разрушенную крышу.
— Все прохудилось…
Неожиданная озабоченность отца поражает Мариану. Жулия же и Аманда Карруска понимающе переглядываются. Для них он такой же, как раньше, такой же, каким был до того, как сел в тюрьму. И это их успокаивает. Руководимый еще неясной для самого себя мыслью, Палма идет к двери дома.
— Только бы повезло. Хоть чуть-чуть повезло бы, — говорит он. — А будет у меня эта работенка — все здесь переверну. Вот увидите. Деньги хорошие платят.
Это его старая привычка: строить планы, размышляя о них вслух. Глядя на собаку, он потирает руки.
— Самое необходимое — крыша над головой — есть. А починить ее можно чуть позже. Сейчас важно, чтобы хлеб был в доме. Так ведь? Несколько килограммов копченого мяса, несколько мешков муки…
Мариана чувствует, что в ней растет неприязнь к отцу. Жулия и Аманда Карруска, продолжая сидеть на пороге, сохраняют полное спокойствие. Они видят, как Палма идет к месту, где стояла печь.
Ввалившиеся глаза Палмы внимательно осматривают оставшуюся кладку в самом центре, где, раскачиваясь, сидит Бенто.
Женщины замирают в ожидании.
Внезапно они догадываются, о чем думает Палма. Знают, что он скажет. Увериваются в том, что и с самого начала было ясно. Но ясность эта не приносит им даже малой радости. Наоборот, печаль. Смутная печаль и неопределенный ужас охватывают тех, кому вновь доводится прикоснуться к давно умершему прошлому.
— Да, и с печи я начну! — восклицает Палма. — Прежде всего — печь. Я займусь печью. Восстановлю ее. А когда у нас будет печь и будет мука, мы снова будем выпекать наш хлеб!
