Томас Лер - 42
4
Случай, сведший под навесом ресторана в последнюю настоящую ночь Анну с Борисом, Шпербера, Дай-сукэ, Дюрэтуаля и меня, по-прежнему удерживал нас вместе. Мы шли парами, на таком расстоянии, что слышали только собеседника. Мало-помалу мы привыкли к важнейшим особенностям изоляции, к тому, что мы заключены и накрепко завинчены внутри невидимого скафандра или водолазного костюма, легкого как воздух и наипрочнейшего, так что в его оболочке застревают пистолетные пули, словно их бросили в желатин. На этот эксперимент хватило мужества опять-таки у Хэрриета, еще на нашем двадцатом часу, когда после серии опытов он убедился, что внутри хроносферы можно бросать любые предметы и она не становится объемным резонатором для рикошета. Затрудняюсь сказать, что было написано на его лице, когда он вернул пистолет телохранителю Мёллеру: затаенное удовлетворение или же сдержанное разочарование. А может, положить конец безумию, самовольно вырвав себя из воздушного стеклоблока? Мы не говорим о худощавом приветливом журналисте из Страсбурга (номер 48, Матье Сильван) и его тихом эксперименте во вторую ЦЕРНовскую ночь, который заключался в прыжке с верхнего этажа того здания, где большинство из нас вновь пытались уснуть. Никто не слышал удара тела о парковку. И без врачебного освидетельствования мы безошибочно определили смерть (или нечто, как две капли воды похожее на нее в наших временных широтах), но все же не решились его похоронить, а положили на стол кабинета. Вторая горизонтальная линия в «Перечне Шпербера».
В центре Женевы, потирая трехдневные щетины, мы отмечали ту чуть поблекшую свежевыбритость мужской части фотоэкземпляров, какая обычно имеет место через пять часов после завтрака. Это наводило на дальнейшие раздумья. Но прежде всего нам требовались доказательства, что дела обстоят именно так, как мы видим, и здесь, и за следующим поворотом, всякий раз надеясь, что за углом откроется прозрачный конец ужаса, хроностатическая мембрана, которая теперь должна походить на гигантское стекло затемненных очков, потому как для нас уже в третий раз наступил блистающий вечер. Перед вокзалом Корнавен стояли ученицы школы для девочек на коротких дугообразных полуденных тенях — статуэтки мадонн со щербинками во рту, на полумесяцах. На вокзале еще не было тайных посланий в первой урне справа, только зловещий кассибер тихой сумеречной толпы перед окошками касс, на скамейках, на заиндевевших путях с приклеенными поездами. Войти в вагон ни у кого не хватило духу.
Мы опять вышли на улицы и площади, невольно стремясь на восток, к широкому озерному устью, к набережным, к лодкам, к мостам через Рону и Арв. Морозный шок, застигнувший ЦЕРНовский головной офис и окрестности Пункта № 8, можно было воспринимать как производственную аварию. Но улицы и переулки женевского района Паки уже однозначно не находились на территории ЦЕРНа; застывшие дети, замороженные хозяева лавок и их фотоклиентура, парализованные туристы, ледяные домохозяйки с корзинками продуктов — это не физики с профессиональным риском мыслительного паралича. Призраки, сновидения, пленники беззвучных хроносферных мыльных пузырей, мы надеялись, что вот-вот проснемся или улетим далеко-далеко от чистой, без единой соринки, брусчатки на улице Монблан. Но по-прежнему приходилось идти, тащить измученное тело мимо витрин и кафе. Шпербер с Дайсукэ изрядно напугали нас, когда внезапно и одновременно остановились у магазинчика рядом с сидевшей на бордюре новоявленной нищенкой в красном костюме. Левая створка трехчастной витрины «The Gift Box — Cadeaux — Souvenirs»[23] была забита сотнями маленьких настольных часов и будильников, на кроваво-красном подбое в центре щеголяли плотные ряды неисчислимых наручных «армейских» часов, а справа парило несколько десятков часов с кукушкой в виде лубочных швейцарских мини-шале, походивших на шварцвальдовские домики. Все показывали разное время. Ни единая секундная стрелка не двигалась. Золотые шишки, подвешенные на цепочках под шале, выглядели абсурдно, как семенные яички кастрированного карлика. Шкатулка Йорга Рулова и те одиннадцать бесчасовников в «дельфийской» шахте пришли всем на ум, по-видимому, в один и тот же момент, потому как мы синхронно отвернулись от витрины в смятении и страхе, словно только что разглядывали добычу мародеров, вещи, снятые с трупов. Человеческие скульптуры, оцепеневшие прохожие, гениально выполненные манекены, большие марионетки без ниток, чучела мужчин, женщин и детей в повседневной одежде — вся эта толпа резко и одновременно надвигалась на нас, притом в такт нашим паническим шагам. До озера уже было рукой подать.
5
Многие из нас еще долго жили в своих номерах, там, где провели последнюю ночь перед поездкой в ЦЕРН. Меня же комната с письменным столом и стулом, с висящими на спинке стула штанами и открытым строго параллельно створке платяного шкафа чемоданом, с аккуратными стопками книг и разных мелочей на прикроватной тумбочке столь угнетала, словно я попал в собственный склеп. Если бы можно было увидеть там на кровати себя самого, обездвиженного, тогда, пожалуй, было бы легче вынести эту картину моей жизни в отсутствие меня. Поначалу я спал двумя этажами выше в мрачном, похожем на чулан помещении, узкую дверцу которого мог открыть и закрыть самостоятельно. Трехголовая хроносферическая команда — я со Шпербером и Дайсукэ или с Борисом и Анной — могла открыть любую дверь отеля, чтобы пустить каждого в свой номер. Кто не спит втроем, обычно не может запереться на замок для пущей безопасности. Поэтому лучшая защита — место, где тебя никто не предполагает найти.
Мы поставили будильники и договорились о встрече, напомнив друг другу, что снаружи, на переполненные кафе, сияющие парковые газоны, асфальтовые набережные, осажденные детьми вагончики с мороженым опустилась ночь. Неколебимо знойный город гнал нас по переулкам, торговым улицам, автомобильным заторам на перекрестках, заставляя сновать панически и беспокойно, подобно мыслям в плавящемся под лучевым обстрелом мозгу. Некоторые из нас оставались на ногах по тридцать часов, чтобы потом на такое же время похоронить себя в постели. В ЦЕРНе мы еще выступали единым фронтом и соблюдали дисциплину. А теперь разболтались и расслабились, и наши кишечники в частности, которые, как у трехлетних детей, или немедленно реагировали, или совсем не отзывались на кондитерские и мясные женевские деликатесы, яблоко с рыночного прилавка, ресторанные блюда, которые самые осмотрительные и чувствительные среди нас вскоре стали похищать исключительно у одиноких едоков, намеренно садясь напротив, чтобы не деформировать их своими неуклюжими домогательствами. Время, точнее, его чешуйчатый панцирь — это договоренность, ритм, организация. Первое (и единственное?), что мы уяснили о драконе, пощадившем или изрыгнувшем нас среди застылых жителей Женевы. По-прежнему расстройство сна и бесконечные сны наяву. Еще один день без чувства голода и почти без жажды. Безостановочная ходьба, передышки только от боли в икрах и бедрах. Преодолевая остатки скованности, подбираешь себе в спортивном магазине обувь, более пригодную для наших контрольных обходов, для необходимости принимать широкомасштабный женевский парад. Окоченевшие от изобилия товаров покупатели на улице Конфедерасьон. Нелогично повисшие в воздухе сумки и пакеты в руках прохожих, которые целый день переходят улицу на красный свет. Компания мальчишек в шортах, пестрых футболках и кепках козырьками назад сидит около Стены Реформации[24] , баскетбольные мячи у ног превратились в камни. За их спинами на дополнительном возвышении пьедестала вырастают из стены пятиметровые, на три четверти объема рельефы Фареля, Кальвина, Безы и Нокса, аскетичные бородатые типы в одеяниях, ниспадающих строгими вертикальными складками, и с каждым новым взглядом чудится, будто они все сильнее отделяются от песчаника цвета препарированной плоти, точно сама материя отступает от них. Переулки Старого города с серыми фасадами барочных и ренессансных домов, походящих на скучающие узкие лица монахинь, еще перед эрой безвременья были так немноголюдны, что на несколько бредовых секунд отдохновения мы уступаем мечте, будто всего-навсего скрылись от городской сутолоки и спешки (ни разу не останавливаясь в соборе Св. Петра, я на протяжении женевских ложно-дней неоднократно ночевал в спальном мешке на походном матрасе в других соборах, хотя бы ради просторной темноты, возвышенной защиты от света в каменном брюхе опрокинутых кораблей Господа Бога, под павлиньей вуалью отсвета церковных окон). Но нескольких шагов было достаточно, чтобы снова задрожать от негодования, чтобы стиснуть зубы при новом приступе страха воспоминаний. Бросаясь в открытую дверь, ты превращался в лилипута, суетящегося в добропорядочном кукольном домике. Кафе и рестораны на площади около собора открыли защитные зонтики и навесы, но тщетно, ибо всех посетителей разбил паралич. То же приключилось и с уборщицей в соседнем «Нэйви-клаб», и с юношей за стойкой кафе «Консюла», и с незрячим в школе для слепых, куда Анри Дюрэтуаль решил заглянуть в поисках хронифицированных, то ли надеясь на милосердное провидение, то ли веря в чудо: быть может, вечная ночь слепоты стала иммунитетом от полуденного света ледникового периода времени. (Как слепой воспринял бы катастрофу? Решил бы, что он вдобавок оглох? Что никто не уступает больше дорогу?)
