Эндрю Шон Грир - Невероятная история Макса Тиволи
— Ты до сих пор называешь ее миссис Леви?
— Хотел бы я называть ее Элис.
— Да брось! Подумай о преимуществах. И расскажи поподробнее о твоей миссис Леви…
Меня грызло чувство вины. Я мог притворяться, что пошел на близость с миссис Леви, дабы чаще видеть Элис, и тем не менее каждый раз, когда я наблюдал, как вдова, лежа на траве, освобождает от платья свой увядший цветок, когда смотрел в ее обеспокоенное лицо, внутри меня появлялась пустота. Я предавал то единственное, что хотел сохранить. Я плел свой узор, уничтожая его с одной стороны и одновременно пытаясь завершить на другой. «Ерунда какая-то», — сказал бы Хьюго. Наверное, моя история банальна; наверное, я не первый, кто запутался в любви, однако легче от этого не становится, правда?
Я посвятил Хьюго во все подробности, о которых не могу рассказать вам; я открылся ему не из бахвальства, не из юношеского желания покрасоваться, а потому что не смел держать дневник дома, свои поспешные записи я вел у Хьюго. Например, о том, как миссис Леви, готовясь к нашим встречам, носила нечто наподобие тампона с длинной нитью, за которую его можно было вытащить, о том, как она подготавливала для меня свиную кишку. Хьюго был в восторге. В итоге он стал моим лучшим собеседником, столь же неискушенным в любовных делах, сколь и я. Мы знали о сексе лишь то, что было в книгах мистера Демпси, а там, насколько я сейчас понимаю, говорилось преимущественно о сексуальных отклонениях. Ну да, а сам-то я кто? Сняла бы миссис Леви корсет перед семнадцатилетним юнцом? Ее привлекло мое уродство, моя легкая ненормальность. Да, я не утаивал от Хьюго ни одного события моей жизни. Ну, почти ни одного.
Люди у телеграфной ленты вполголоса обсуждали сместившуюся к востоку плотину, из-за которой город затопило и погибли тысячи людей. Бармен поинтересовался, не хочу ли я заказать еще пива себе и сыну.
— Он вовсе не… — начал было я.
— Принесите отцу еще кружечку, — ухмыльнувшись, перебил Хьюго. — Выпей, пап. Мне надо кое-что тебе рассказать.
А в одной из комнат верхнего этажа в этот момент рождалась моя сестра. К моей радости, из присутствовавших при таинстве кричала только новорожденная, никто не пятился в ужасе, и нервничала лишь мама. Розовенькая сияющая Мина ворвалась в этот мир, хватая ртом воздух, словно двоякодышащая рыба, а когда перерезали пуповину и девочка стала такой же одинокой, как и все мы, и заорала, то мама, глядя сквозь зеленоватую дымку от хлороформа, наконец увидела свою дочь. Ту, которая будет взрослеть, ту, которая расцветет и увянет, которая унаследует грацию, отсутствие музыкального слуха и недостатки фигуры матери, которая будет слишком громко смеяться и слишком часто строить глазки и проведет последние недели своей жизни, маскируя морщинки, заработанные в юности, пока не сдастся и не наденет жемчужное ожерелье, чтобы отвлечь внимание от двойного подбородка; ту, которая, подобно остальным людям, заключала в себе мировую скорбь.
А сам я взрослел, слушая Хьюго. В его словах звучало такое одиночество, какого мне испытать не доводилось. Весь в черном, мой друг бубнил замогильным голосом, прерываясь лишь для того, чтобы глотнуть пива или сдуть пену, и, словно церковный кот, кротко смотрел на меня.
— Не сердись, — в очередной раз повторил Хьюго, постукивая ногтем по барной стойке, где красовались нацарапанные какой-то влюбленной парочкой имена и сердечко. — Я не специально. Клянусь.
Бумажная змейка мягко опустилась в корзину, будто струйка дыма втягивалась обратно в паровоз, будто еще что-то, помимо меня, двигалось к своему истоку.
Увы, это только иллюзия. Мир развивается, старея.
Несколько коротких слов. Стеклянные осколки.
Понимаете, пока я развлекался в укромных уголках сада с миссис Леви, моя Элис влюбилась. Влюбилась наивно и страстно. В кого? В Хьюго, разумеется, в кого же еще?
Пометьте себе, доктора, — я проходил обследование только сегодня утром. Я всеми силами избегаю медиков, особенно с тех пор, как стал маленьким мальчиком. Однако в позавчерашнюю грозу я простудил горло. Какоето время таблетки и улыбки помогали скрыть заболевание, и все же долго терпеть муки, глотая стряпню миссис Рэмси, было невыносимо. Мне оставалось лишь стонать и строить довольные гримасы. Даже собака испугалась моей зверской улыбки. А ты, Сэмми, продолжал беспардонно дразниться. Поэтому меня отвели в маленькое бунгало в престижной части города, в комнату без окон, где были развешаны плакаты с меняющимися картинками и лежали мотки марли. Миссис Рэмси, эта добросердечная женщина, окружившая меня заботой, чмокнула меня в щеку и сказала, что скоро вернется. И я почти на целый час остался наедине с марлей и медсестрой, следившей за картинками.
Доктор Харпер был веселым человеком с одеревеневшим лицом, как у ведущих голливудских актеров. Он осмотрел мое горло, потом недоверчиво покосился на меня и наконец заговорил:
— Болит, наверное?
— Не-а, все нормально, я горло простудил.
Доктор покачал головой и записал что-то в блокнот.
— Дело не в горле. Тут что-то совсем другое. Такого я еще не видел, — хмыкнул он.
Не может быть! Полсотни докторов пускали мне кровь, прописывали пилюли, пичкали слабительным, кормили потогонными лекарствами, били током — и не обнаружили того, что этот человек заметил в первую же минуту! Я выдержал проверку последователей Раша, Томсона, Грэхэма, Флетчера и Фрейда; неужели я, умудренный речной окунь, лениво обходивший все острые крючки, попался на удочку какого-то провинциала? Я старый человек и не разбираюсь в современных методах, а ведь вполне возможно, что в новом столетии открыли особые рентгеновские лучи, способные вывести на чистую воду таких, как я. Хотя вряд ли подобное оборудование найдется в захолустье… Я подавил желание пуститься в объяснения и сидел смирно, словно послушный ребенок.
— Надо провести несколько процедур, — с загадочной улыбкой произнес доктор.
Меня пробил озноб, а доктор измерил мой вес, рост, длину различных костей, осмотрел глаза и уши, задумчиво вслушался в стук моего лживого сердца. Я тоже записал все показатели, хотя и понимал, что врач не сможет определить, что за прошлый год я уменьшился на два дюйма, потерял соответствующий вес, а мои гениталии напоминают крохотный хвостик. Пытаясь сбить доктора с толку, я наврал ему о предыдущих заболеваниях, приписав себе операцию по устранению детской грыжи, хронический бронхит и целый букет разнообразных аллергий. Он же тем временем пытался развеселить меня шутками, которые я совершенно не воспринимал, — мысли мои витали далеко, я боялся, что удушливый кашель выдаст меня врагам, как бывает с героями детских детективов.
— Что ж, я все понял, старик. Пошли к маме и папе.
— Она не моя мама. А мой отец погиб.
— О, — вздрогнул доктор.
— Что вы хотите ей сказать?
Доктор усмехнулся и взъерошил мои волосы.
— Я хочу рассказать ей все.
Они провели в кабинете добрых десять минут, а меня снова оставили ждать в приемной — помертвевшего от страха, придумывавшего способы прервать их разговор. Я хотел было симулировать приступ желтой лихорадки, однако лишь глупо усмехнулся: я бы выдал себя с головой, ведь эту болезнь победили еще до 1900 года. В следующий миг из холла донесся смех, и они вернулись, причем раскрасневшаяся миссис Рэмси выглядела помолодевшей и веселой. Мне дали зеленый леденец, завернутый в бумагу; миссис Рэмси записала название романа, который советовала почитать; доктор Харпер взял записку, подмигнул и, помахав рукой, удалился. Не успел я понять, что произошло, как мы уже вышли на залитые вечным солнцем улицы моего очередного родного города. Я положил конфету в карман — к таблеткам, которые незаметно стянул в кабинете доктора. И наконец миссис Рэмси огласила мой приговор.
В окружении таких людей, как доктор Харпер, меня не раскроют никогда. Он выявил у меня симптомы ранней стадии паротита. То бишь свинки. Детского заболевания. Будь шарлатан прав, меня бы ждали распухшие гланды и недели постельного режима. Однако горе-врачеватель, разумеется, ошибся. Вы когда-нибудь видели, чтобы свинкой заболевали в шестьдесят лет?
Миссис Рэмси отвела меня в аптекарский магазин, где купила мне плитку шоколада, ролики и серебристый пистолет, похожий на тот, что когда-то был у Хьюго. Тебе, Сэмми, она взяла твою любимую жвачку. Себя миссис Рэмси развлекла изучением стендов с косметикой. Похихикав над выставленными образцами, она выбрала помаду волнующего оттенка и два карандаша для бровей. Затем, нахмурившись, осмотрела прилавок с флакончиками и в конце концов узнала у красноглазого продавца, что ее любимый одеколон вышел из моды и поставляется лишь по специальному заказу.
Я спросил у нее название.
— «Редивива», — вздохнула миссис Рэмси.
Я достал рецепт, предварительно внеся туда некоторые изменения. Она ничего не заподозрила. И мы прогулялись в фармацевтический отдел, где юный симулянт стал гордым обладателем калия, хинина и симпатичной голубенькой бутылочки с морфием. Мы живем в золотом веке.
