Маргарет Этвуд - Пенелопиада
— Спасибо за все, что ты рассказал мне, сынок, — промолвила я. — Я тебе очень благодарна. Пойду пожертвую богам корзину пшеницы и помолюсь о благополучном возвращении твоего отца.
Так я и сделала.
XIX. Крик радости
Кто сказал, что от молитв бывает хоть какой-то прок? А, с другой стороны, кто посмеет заявить, что толку от них никакого? Воображаю, как эти проказливые боги слоняются по Олимпу и бултыхаются в амброзии и нектаре, упиваясь дымом жертвенных костей и жира, — точь-в-точь десятилетние ребятишки, которым времени не занимать, да еще и больная кошка для забав подвернулась. «Ну, кому из них сегодня, так и быть, ответим на молитву? — спрашивают они друг друга. — Может, бросим кости? Этому — надежда, этому — отчаяние, а во-он той девице, пожалуй, подпортим жизнь: проберусь-ка я к ней в постель в образе лангуста!» По-моему, они просто бесились со скуки.
Двадцать лет все мои молитвы оставались без ответа. Но в тот день боги наконец меня услышали. Только я совершила привычный ритуал и пролила привычные слезы, как во двор вошел Одиссей собственной персоной.
Он шел медленно, шаркающей походкой — но это, естественно, была часть маскарада. Ничего другого я от него и не ожидала. Судя по всему, он оценил обстановку во дворце и уже все знал о женихах: и о том, как они расхищают его добро, и об их попытке убить его сына, и о том, что они спят с его служанками и намереваются отнять у него жену. Приняв все это к сведению, он заключил, что войти во дворец с гордо поднятой головой, объявить себя Одиссеем и велеть незваным гостям убираться подобру-поздорову было бы неразумно. Женихи разделались бы с ним в два счета.
Поэтому Одиссей явился под видом грязного старого попрошайки. Можно было положиться на то, что женихи понятия не имели, как он выглядит: когда он отплыл на войну, иные из них еще на свет не родились, да и остальные были совсем детьми. Маскарад был сработан на совесть (я понадеялась, что морщины и лысина не настоящие, а тоже часть личины), но при виде бочкообразной груди и коротких ног я сразу же заподозрила истину, а когда до меня дошел слух, что пришелец сломал шею своему воинственно настроенному собрату-нищему, подозрения переросли в уверенность. Это было очень в его духе: если нужно, он мог действовать исподтишка, но никогда не избегал открытого столкновения, если был уверен в победе.
Я не подала виду, что обо всем догадалась. Иначе я навлекла бы на него беду. Кроме того, если мужчина гордится своим искусством маскировки, то со стороны жены было бы глупостью показать, что она его раскусила: мешать мужчине наслаждаться собственным хитроумием вообще неразумно.
Телемаха отец посвятил в свои планы — это я тоже сразу заметила. По натуре Телемах был таким же коварным интриганом, как и его родитель, но ему в этом деле недоставало опыта и мастерства. Представляя мне мнимого нищего, он переминался с ноги на ногу, запинался и отводил взгляд, чем тотчас себя и выдал.
Впрочем, представил он его далеко не сразу. Первые несколько часов Одиссей изучал обстановку во дворце, кротко снося все насмешки и оскорбления женихов, швырявших в него, чем подвернется под руку. К несчастью, я не могла предупредить служанок, и они продолжали грубить Телемаху и вместе с женихами осыпали пришельца насмешками. Как мне рассказывали, особенно усердствовала Меланфо Нежные Щечки. Я решила, что вмешаюсь, когда придет время, и объясню Одиссею, что девушки всего лишь исполняли мои указания.
Вечером я встретилась с мнимым нищим в опустевшем пиршественном зале. Он утверждал, что принес известия об Одиссее, — и действительно, сплел правдоподобную байку, после чего заверил меня, что Одиссей скоро вернется. Я заплакала и сказала, что мне в это уже не верится: слишком уж многие странники говорили мне то же самое на протяжении стольких лет. Я живописала во всех подробностях мои страдания и тоску по мужу, надеясь, что сейчас, под личиной бездомного скитальца, он легче поверит мне, чем потом, когда откроет свое истинное лицо.
Затем я потешила его самолюбие, обратившись к нему за советом. Я сказала, что приняла решение вынести в пиршественный зал большой лук Одиссея — тот самый, из которого он мог всем на удивление пустить стрелу через двенадцать колец на рукоятях двенадцати боевых топоров, — и предложить женихам повторить такой выстрел, объявив, что выйду замуж за того, кому это удастся. Так или иначе, но этим я положу конец невыносимой ситуации, в которой оказалась. Сказав это, я спросила пришельца, какого он мнения о моем плане.
Он ответил, что это отличная идея.
В песнях утверждается, будто возвращение Одиссея и моя затея с состязанием в стрельбе совпали по чистой случайности — или по божественному замыслу, как выражались в то время рапсоды. Что ж, теперь вы знаете, как обстояло дело в действительности. Я знала, что совершить такой выстрел не сможет никто, кроме Одиссея. И знала, что этот нищий не кто иной, как Одиссей. Так что случайность тут ни при чем. Я все подстроила нарочно.
Разоткровенничавшись с этим убогим бродягой, я рассказала ему свой сон. Сон о стаде белых гусей — хороших, славных гусей, просто загляденье. Мне приснилось, как они, довольные, расхаживают по двору и клюют зерна. И вдруг с неба спустился огромный кривоклювый орел и перебил их всех до единого, а я залилась слезами и все никак не могла успокоиться.
Одиссей-нищий истолковал мне этот сон: орел — это мой муж, а гуси — женихи, которых он вскоре и перебьет. Но ни о кривом клюве орла, ни о том, как я любовалась гусями, ни о том, какое горе охватило меня при их гибели, он не сказал ни слова.
Как выяснилось, Одиссей ошибся. Орлом и впрямь оказался он сам, но гуси означали вовсе не женихов. Гуси — это были мои двенадцать служанок, в чем мне вскоре и пришлось убедиться, к бесконечному моему сожалению.
Дальше случилось то, о чем немало сказано в песнях. Я велела служанкам омыть ноги Одиссею-попрошайке, но он отказался, заявив, что позволит подобное только той, кто не станет насмехаться над уродством и немощью его ног. Тогда я предложила ему помощь старой Эвриклеи, чьи ноги наверняка не менее безобразны, чем его. Бурча себе под нос, Эвриклея взялась за дело. Она и не подозревала, какую ловушку я для нее расставила. Но очень скоро она заметила тот самый длинный шрам на бедре, который столько раз видела, омывая ноги Одиссею. Тут она испустила крик радости и опрокинула лохань с водой, а Одиссей, испугавшись разоблачения, схватил ее за горло и чуть не придушил.
В песнях говорится, что я ничего не заметила: меня якобы отвлекла Афина. Стыд вам и позор, если вы в это поверили! На самом деле я отвернулась от этой парочки, чтобы они не заметили, как я беззвучно смеюсь над успехом моей маленькой хитрости.
XX. Гнусная клевета
Настало время разобраться с гнусной клеветой на мой счет, которую повторяют вот уже пару-тройку тысячелетий. Все это — наглая ложь. Многие говорят: мол, нет дыма без огня, но это и за аргумент-то считать совестно. Кто из нас не сталкивался со сплетнями, которые на поверку оказывались чистейшим вымыслом? Вот так обстоит дело и здесь.
Хотелось бы раз и навсегда отделаться от этих облыжных обвинений. Обвиняют меня, собственно говоря, в прелюбодействе и разврате. Говорят, будто я спала с Амфиномом, самым учтивым из женихов. Рапсоды поют, что я находила в его речах удовольствие. По крайней мере, они казались мне приятными в сравнении с речами остальных женихов — это правда. Но от подобного удовольствия до постели — долгий путь. Правда и то, что я водила женихов за нос и кое-кому из них втайне раздавала обещания, но это была часть стратегии. Своей мнимой благосклонностью я, среди прочего, побуждала их расщедриться на дорогие подарки — хоть какое-то возмещение всему, что они съели и прокутили. И не забывайте, что мое поведение лично наблюдал и одобрил сам Одиссей.
Самая возмутительная версия — что я переспала со всеми женихами по очереди, со всей сотней, а потом родила великого бога Пана. Это кем же надо быть, чтобы поверить в такое чудовищное вранье? Попадаются песни, на которые не стоит даже тратить дыхание.
Одни ссылаются на то, что моя свекровь Антиклея ни словом не обмолвилась о женихах, когда Одиссей беседовал с ее духом на Острове мертвых. Мои обвинители принимают это за аргумент: ведь если бы она упомянула о женихах, пришлось бы сообщить и о моей неверности. Возможно, она была бы не прочь заронить зерно сомнения в душу Одиссея. Но вы же знаете, как она ко мне относилась: скорее всего, она просто не сочла мои беды достойными упоминания.
Другие находят подозрительным, что я не выгнала или не подвергла наказанию бесстыдных служанок или хотя бы не заперла их в пристройке, приставив к жерновам, — из этого делают вывод, что я и сама предавалась распутству, точь-в-точь, как они. Но об этом я уже достаточно сказала.
