Андрей Аствацатуров - Скунскамера
Снова я их увидел уже на фуршете. Бритоголовый Мишаня облюбовал себе место возле окна. Он сидел на подоконнике и молча пил водку, изредка бросая угрюмый взгляд на публику. Зато его приятель Саша никак не мог угомониться. Его мотало туда-сюда по залу как оторванный буй во время сильного шторма. Все расступались, когда он появлялся рядом, и, пропуская его, прижимались к стенам.
Люся ушла с кем-то курить, а я остался в компании Игоря Молоткова, кудрявого филолога. Игорь Молотков везде представлялся марксистом и сотрудничал с газетой левых интеллектуалов «Кто виноват?» В тот раз Молотков подробно рассказывал мне, как недавно втихаря от коллег, договорился с ректором своего вуза, чтобы ему зарплату платили побольше.
— И еще грант хороший удалось отжать! — хвастался Молотков. — Дело было так..
Я старательно притворялся, что его слушаю, но на самом деле испуганно следил за тем, что вытворял пьяный «браток» Саша. Тот внезапно очутился рядом с нами и с размаху обнял сразу двух девушек.
— Девчонки! Дев-чонки! — с усилием произнес он и дыхнул одной из них в лицо перегаром.
Та поморщилась. — Поех-хали с нами, а? Поехали, кому говорю!
«Девчонки» силились вывернуться из его пьяных объятий, но тут браток Саша, увидев кого-то в глубине зала, сам вдруг оттолкнул их и закричал что есть мочи:
— Браш! Браш! Стоять, блядь, на месте! Завалю как носорога!
Тот, кого он называл «Брашем», оказался смуглым лысеющим мужчиной небольшого роста. Увидев, что к нему, расталкивая публику, рвется пьяный хулиган, «Браш» повел себя очень решительно. Он поставил на стол стопку с водкой и принял боксерскую стойку, приготовившись отразить нападение.
— Уймите же их, наконец! — надрывно раздался чей-то женский голос. Но хулиган уже обнимался с «Брашем» и гладил его по лысой макушке.
— Браш… Браш… хороший мой… ты один тут, — приговаривал он и, встревожено оглянувшись, удивился: — А где девчонки?
— Девчонки где? — строго спросил он ветхую старушку на костылях. Та испуганно дернулась в сторону.
Тут же, забыв о девчонках, о старушке, он снова повернулся к Брашу.
Люся подошла ко мне и попросила номерок от гардероба. Она уезжает с критиком Будкиным. Ей нужно забрать пальто.
«Ну и черт с ней! — подумал я, протягивая ей номерок. — Пусть катится, куда хочет. Все равно, пора уже менять свою жизнь». Я словно очнулся. Молотков по-прежнему продолжал что-то рассказывать. Теперь уже про то, как декан пригласил его в свой кабинет, угостил сигаретой и предложил выпить виски.
Через полчаса фуршет закончился. Мы вышли на улицу с поэтом Ваней Костенко. Филолог Молотков застрял в туалете, и мы решили его не ждать. Начиналась зима. Снег еще не выпал, но уже подмораживало. Неподалеку стояла машина, в которую Браш и бритоголовый Мишаня пытались усадить буйного Сашу.
— Ни хуя не поеду! — упрямился он. — Браш, руки отпусти, да?
Мы с Ваней Костенко прошли мимо.
— Видал? — повернул ко мне лицо Костенко. — Вот хулиганы! А бритый этот, наверное, вообще какой-нибудь скинхед!
Костенко ошибся или наврал мне тогда. Это были не хулиганы, а издатели Александр Ванин и Михаил Сумин. Я с ними потом познакомился. Тихие, интеллигентные люди. Живут в Москве. Издают книги. Просто в тот раз выпили больше, чем следовало, и немного пошумели. А у меня воображение разыгралось.
Ордена и медали
Меня уже давно не покидает ощущение, что жизнь абсурдна и несправедлива. Вот, к примеру, все мы знаем, что героев и храбрецов обязательно чем-нибудь награждают. Орденами, медалями или удачей. Теперь посудите сами. Мой папа в детстве был очень смелым. И никого не боялся. Даже хулигана Фрей-зона. Однако папу ничем не наградили. А меня, страшного труса, боявшегося даже кошек, почему-то наградили. Большой медалью об окончании детского сада.
Недавно я нашел ее в кладовке среди пыльного хлама. То время, погребенное в чуланах, сваленное на балконах и антресолях, запертое в покосившихся дачных сараях, себя любило, оберегало и старалось увековечить. Подвигов никто не совершал, но зато всех постоянно награждали. Всех, без исключения. От дошкольников до членов политбюро. Медали, задорно позвякивавшие на костюмах, ордена и планки, крепко привинченные к широким пиджакам, были тогда в большой моде. Если мне не изменяет память, эту моду ввел наш кормчий Леонид Ильич Брежнев. Он любил ордена и медали так, как маленькие дети любят мороженое. Только мороженое детям доставалось гораздо реже, чем Брежневу его награды. Их ему вручали чуть ли не каждый день. И в ответ он тоже щедро награждал кого-нибудь из ветхих своих соратников, еле живых, едва ворочавших языком, но зато верных делу партии. Обласканных орденами и медалями набралось к началу 80-х столько, что это стало вызывать у многих подозрение. Как-то раз у нас в доме на дне рождения мамы тетя моего друга Арчи рассказала анекдот о распорядке дня в Кремле:
«9.00 — подъем;
10.00 — реанимация;
11.00 — взаимное награждение;
12.00 — реанимация;
13.00 — взаимное награждение.»
Все гости очень смеялись. Я не понимал, что тут смешного и что значит слово «реанимация», но спросить постеснялся и тоже смеялся вместе со всеми. Мне было в тот вечер очень скучно одному со взрослыми, которые сидели за столом, медленно ели и тихо разговаривали о непонятных вещах. И я обрадовался их радостному оживлению.
Вождю, Леониду Ильичу, я завидовал и однажды перед сном пожаловался маме, что вот у Брежнева столько медалек, а мне таких не покупают. Мама ответила, что медали надо сначала заслужить.
— Вот вырастешь, — говорила она, помогая мне натянуть пижаму, станешь таким, как Брежнев…
— Ага, таким же маразмоном! — весело прокомментировал из кухни папа.
— Леня! — рассердилась мама. — Я с ребенком разговариваю!
— А чего с ним разговаривать? Ему вообще пора спать, а не молоть всякую ахинею, особенно на ночь.
Прошло несколько дней, и папа принес домой портрет Брежнева, аккуратно вырезанный из какого-то журнала. Они с мамой долго разглядывали его, перешептываясь и сдавленно хихикая, а потом прикнопили его к стене в коридоре. Гости всегда смеялись, глядя на этот портрет, дедушка хмурился, а партийная бабушка скептически качала головой и грозила пальцем.
Я часто, особенно когда оставался дома один, подходил к портрету и принимался его осторожно изучать. Брежнев смотрелся на нем уверенным, подтянутым и гораздо более молодым, чем по телевизору. Его расшитый золотом маршальский мундир был снизу доверху покрыт орденами, медалями и напоминал поставленную на бок клумбу, на которой в изобилии росли цветы, выращенные заботливой рукой опытного садовника. Я думал Брежневу, хоть он и вождь, наверное, тяжело изо дня в день таскать на себе такую клумбу, но смотрелся он в ней все равно шикарно. Я гордился вождем, но с нетерпением ждал, когда же настанет мой черед получать ордена и медали.
И вот, наконец, этот счастливый день моей жизни наступил.
В детском саду нам устроили прощальный вечер. Мы туда пошли втроем: я, мама и бабушка. Папа, несмотря на мамины просьбы, категорически отказался.
— Мне, — заявил он, — дома хватает одного жизнерадостного идиота, и разглядывать на протяжении часа целый выводок таких же я не собираюсь!
В большом зале, где обычно проходили утренники, мы, жизнерадостные идиоты, девочки и мальчики, сидели на низеньких скамеечках, составленных в два ряда. За нами на больших стульях расположились взрослые, в основном дедушки и бабушки. Напротив стоял массивный стол, покрытый тяжелой торжественной темно-красной скатертью, за которым сидели директриса, наша воспитательница Лариса Пална и чья-то мама. Лариса Пална была очень приветлива и не ругалась на нас, как обычно. Возможно, она радовалась, что нас, засранцев, видит в последний раз. Странно, что я вообще обратил на это внимание, потому что был напуган всей торжественной обстановкой, скатертью, громоздким графином на столе, большими вспученными воздушными шарами, свисавшими на разной высоте с оконного карниза, и огромными бусами на директрисе. У меня сосало под ложечкой. Очень хотелось писать, и я из-за этого боялся пошелохнуться. Другие дети, даже самые бойкие, тоже сидели смирно, глядя прямо перед собой.
Директриса попросила тишины, хотя в зале и так было тихо, грузно поднялась и произнесла длинную речь, из которой я от волнения и страха не понял ни слова. Потом нас по одному начали вызывать к столу. Каждому громко хлопали, под это хлопанье надевали на шею медаль и совали красную картонную книжечку, диплом.
Мою фамилию объявили последней. Я, испуганный до полусмерти, и мало что соображая, под аплодисменты подошел к столу. Мне надели медаль, вручили диплом, сказали «молодец», и я вернулся на свое место. Что было потом, у меня в памяти не сохранилось. И это странно, потому что события детства я часто вижу гораздо ярче и яснее, чем то, что со мной происходит сейчас.
