Герберт Розендорфер - Письма в древний Китай
Здешние же большеносые только к тому и стремятся. Они не знают круговорота, для них существует одна примитивная прямая линия. У меня такое чувство, что для них жизнь рода человеческого движется строго по прямой, сами же они только и делают, что дрожат от страха, гадая, куда их эта прямая выведет. Те же большеносые, которые умеют размышлять, делятся на две группы: одни утверждают, что в конце пути человечество ожидает сладкая, райская жизнь (свое учение, как сказал мне господин Ши-ми, они ведут от учителя по имени Ма'с — это не тот злой юноша из описанной мною книги, просто имена случайно оказались похожи, однако случай, как ты знаешь, не всегда слеп, — а также от его учеников, которых звали Энь Гэ и Лэй Нин); другие же считают, что дорога ведет прямо в пропасть (их учение, говорит господин Ши-ми, восходит к учителям, звавшимся Шоу Пэн-гао и Ни-цзе). Попробуй отгадать, с которым из этих учений я согласен. Хотя это, конечно, не имеет отношения к делу.
Нет, круговорот не знаком большеносым. Они упорно верят, что все всегда должно изменяться, и даже разумнейшим из них не втолкуешь, что «изменение» не обязательно означает «улучшение». Видел ли мир когда-либо подобное суеверие? Между тем достаточно лишь обратиться к непреходящим законам математики. Если подбросить монету, то шансы на то, упадет ли она той стороной или этой, будут равны. Если изменить что-либо — будь то в частной жизни или в установлениях, — то и тут шансы равные, окажется ли новое лучше старого или хуже. Казалось бы, это должно быть ясно любому глупцу. Между тем большеносые думают иначе. В то, что новое всегда должно быть лучше старого, они верят так глубоко, что разубедить их невозможно.
«П'ло г'ле-си»… Да, они шагают все дальше и дальше, уходят прочь от всего, в том числе и от самих себя. Почему? — удивляюсь я. Вероятно, потому, что у себя им плохо. А почему им у себя плохо? Вероятно, потому, что они кажутся себе отвратительными (и в этом с ними можно согласиться). Но ведь от себя не уйдешь. И изменяют они лишь окружающую среду, но не себя. В этом-то, думаю, и кроется разгадка: большеносые не умеют и не желают изменять самих себя (и это несмотря на то что им известна великая книга И Цзин!), предпочитая до бесконечности переделывать свой мир. Когда я изложил эти соображения господину Ши-ми, он со мной согласился, хотя и сам не свободен от этого суеверия.
Так они и будут идти, эти большеносые, все дальше и дальше, и о том, куда придут они еще через тысячу лет, невозможно думать без содрогания. Мои кошмарные сны — пустяк по сравнению с этим. Не исключаю, что и тысячи лет не пройдет, как они камня на камне не оставят от своего шарообразного мира. Они легкомысленнее обезьян, у которых, кстати, тоже бывают большие носы. Письмо свое я на этом закончу. Пора идти к почтовому камню: час, когда я должен буду положить на него письмо, приближается.
Приветствую тебя сердечно, мой добрый далекий друг, поцелуй от меня мою любимую Сяо-сяо. Сегодня вечером мы, господин Ши-ми и я, приглашены на ужин к одной его знакомой даме. От всей души обнимаю тебя —
твой Гао-дай.
Письмо одиннадцатое
(пятница, 20 августа)
Дорогой Цзи-гу,
ты, наверное, удивлен, что я, отправив тебе одно письмо, на другой же день сел писать следующее. Надеюсь, ты не станешь выжидать несколько дней, чтобы снова пойти к почтовому камню, Поскольку не предполагаешь получить от меня письмо так скоро, и ему не придется лежать под дождем, — хотя, конечно, если здесь у нас дождь, то у вас его может и не быть. Однако ты обещал ходить к почтовому камню каждый день, и я очень надеюсь, что ты выполняешь это свое обещание лучше, чем то, другое, о письмах, которые я просил писать хотя бы раз в пять дней. Я живу в этом далеком мире уже сорок дней, а получил от тебя всего четыре письма. Не сочти это за упрек: я знаю, что служебные дела отнимают у тебя много времени и, кроме того, ты проявил поистине безграничную доброту, согласившись на время моего отсутствия взять на себя и обязанности начальника Палаты императорских поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал». Мне слишком хорошо известно, сколь глухи бывают эти увенчанные лаврами певцы поросших мхом скал к доводам разума, так что иногда, по выражению господина Ши-ми, которое я привожу в дословном переводе, просто хочется воткнуть их носом в грязь и растоптать. Кстати, выбрали ли себе наконец эти безрогие демоны двадцать девятого члена или так до сих пор ни до чего и не договорились?
Пиши мне, друг мой, как можно чаще. И не забывай рассказывать побольше о моей несравненной Сяо-сяо.
Меня же сесть за новое письмо к тебе побудило опасение, что в моих отношениях с господином Ши-ми может наступить — или уже наступило? — непредвиденное охлаждение. И, хотя я уже настолько освоился в этом мире, что мог бы прожить в нем и без чьей-либо помощи, все это сильно бы меня огорчило, потому что к господину Ши-ми, как ты мог понять из моих писем, я испытываю чувство почти столь же глубокой приязни, как и к тебе, мой милый Цзи-гу. И кроме того, конечно, жаль было бы лишиться тех неоценимых сведений, которые доставляет мне господин Ши-ми, человек редкостного ума и образованности в этом мире безрассудных.
Виной всему был тот злосчастный ужин, о котором я написал тебе вчера.
До сих пор я, как тебе известно, общался почти исключительно с господином Ши-ми. Иногда (особенно в последнее время), выходя в город, я заговаривал с большеносыми в магазинах, желая познакомиться с их взглядами и привычками; мне удалось наладить отношения с высокородной дамой Вон-ни Чи-ха — по-видимому, она простила мне то досадное недоразумение с неуместным отправлением естественных надобностей или просто забыла о нем. Я стараюсь быть очень вежливым, когда ее вижу, а вижу я ее часто, потому что она почти каждый день стоит или ходит перед нашим домом в своем расписанном цветами наряде, с неизменной метлой в руках, которая, по-видимому, есть отличительный признак ее высокого ранга (это явно не рабочий инструмент, потому что я никогда не видел, чтобы она пользовалась ею по назначению). «О несравненный цветок нашего дома! — приветствую я ее (для этого я уже достаточно овладел языком страны Ба Вай). — О благоухающая бегония с лицом, подобным ясной луне! Ничтожный червь Гао-дай почтительно склоняется перед тобой, чтобы пожелать доброго, напоенного медом летнего утра!» — громко произношу я эти или иные приличествующие случаю слова. Сначала она воспринимала их более или менее холодно, но теперь, после того как я (по совету господина Ши-ми) вручил ей в конверте голубую денежную бумажку, сопроводив ее поклоном в две трети, любезнее ее не сыскать.
Однако все эти разговоры, конечно, были кратки и бедны содержанием. Ответы на все свои вопросы я получал только от господина Ши-ми; но и он некоторое время назад высказал мысль, что мне пора познакомиться с другими людьми, чтобы расширить мой кругозор. То приглашение на ужин к знакомой даме, о котором я писал тебе, и было первой попыткой такого знакомства.
Зовут эту даму госпожа Кай-кун, и живет она в отдаленной части города. Мы, господин Ши-ми и я, наняли повозку Ma-шин (здесь их можно нанять, как у нас нанимают паланкин с носильщиками, когда нет своего) и ближе к вечеру поехали в гости. Длилась поездка около получаса. Госпожа Кай-кун живет в таком же большом доме, как и господин Ши-ми. Однако жилище у нее просторнее, чем наше. (Я говорю «наше», имея в виду, конечно, жилище господина Ши-ми; впрочем, он, наверное, не станет возражать, если я буду для простоты так называть его жилище.)
Здесь снова начинаются сложности; возможно, ты не поймешь меня с первого раза. С женщинами здесь обращаются совсем иначе, чем это испокон веку принято у нас, и иначе, чем того требует учение божественного Кун-цзы. Как это ни странно, женщины дома, на улицах, на людях, вообще всегда ведут себя совершенно так же, как мужчины. Это, кстати, и есть одна из причин, почему я так долго не умел отличать здешних мужчин от женщин. Но теперь я уже научился (даже если у них нет с собой зонтика). Во-первых, не все мужчины бреются полностью, как господин Ши-ми. Многие носят усы и даже бороды, почти как у нас. Но и у тех, кто выбривает все лицо, легко разглядеть признаки буйной растительности, ибо вся раса большеносых отличается обильной волосатостью. (Правда, среди них почему-то очень много плешивых и даже лысых; причина этого, по-видимому, в том, что большинство из них всегда ходит с непокрытой головой. Так что мне представляется вполне объяснимым, что при здешнем вечно дождливом климате волосы у них портятся. Сами они, впрочем, не придают этому значения.) Женщин же я различаю, во-первых, по чистому лицу, а во-вторых, по выступающей груди. В противоположность нашим женщинам и нашему идеалу красоты грудь у здешних женщин обычно гороподобна, причем они нарочно носят ее так, чтобы обе ее части обозначались под платьем выпукло и раздельно. У дамы Кай-кун грудь также весьма гороподобна, и одета она была в разноцветное платье без рукавов, украшенное волнообразным узором, так что, когда она нагибалась, в вырезах я мог наблюдать ее богатую грудь, превосходящую по объему груди всех моих шести наложниц вместе взятых. Что ж, привыкнуть можно и к такому, а привыкнув — счесть красивым. Грудь у госпожи Кай-кун отличается приятной округлостью и нежно-золотистым оттенком. На ней было платье с волнистым узором из очень тонкой материи, и когда она оказывалась между светильником и мной, я мог в подробностях разглядеть ее тело, хотя она, как уверил меня господин Ши-ми, вовсе не гетера, а дама из благородного сословия и весьма именита.
