Сэмюэль Беккет - Мерсье и Камье
— Что будете брать? — сказал бармен.
— Когда ты понадобишься, мы тебе сообщим, — сказал Камье.
— Что будете брать? — сказал бармен.
— То же, что и раньше, — сказал Мерсье.
— А вас пока еще не обслуживали, — сказал бармен.
— То же, что и этот джентльмен, — сказал Мерсье.
Бармен посмотрел на пустой стакан Камье.
— Я забыл, что это было, — сказал он.
— Я тоже, — сказал Камье.
— А я и не знал, — сказал Мерсье.
— Постарайся, приложи усилие, — сказал Камье.
— Ты запугиваешь нас, — сказал Мерсье, — браво!
— А мы на это вроде как болт положили[37], — сказал Камье, — хотя на самом-то деле мы обделались от ужаса. Тащи опилки, приятель.
И в подобном духе, каждый говорил вещи, которых ему не следовало бы говорить, покуда не было достигнуто своего рода соглашение, скрепленное тошнотворными улыбками и лживыми любезностями. Возобновился рев (разговоров).
— Итак, насчет нас, — сказал Камье.
Мерсье поднял свой стакан.
— Я не это имел в виду, — сказал Камье.
Мерсье поставил свой стакан.
— Но почему бы и нет, в конце концов, — сказал Камье.
Так что они оба подняли свои стаканы и выпили, и оба сказали, в одно и то же мгновение или почти:
— За тебя! Камье добавил: — И за успех нашего… — Но завершить этот тост он не смог. — Помоги мне, — сказал он.
— Я не в состоянии подобрать слово, — сказал Мерсье, — или сочетание слов, которое бы выразило, что, как мы себе представляем, мы пытаемся совершить.
— Твою руку, — сказал Камье, — обе твои руки.
— Зачем? — сказал Мерсье.
— Чтобы я сжал их в своих, — сказал Камье.
Руки нащупывали друг друга под столом, нашли друг друга, сжали друг друга, одна маленькая меж двух больших, одна большая меж двух маленьких.
— Да, — сказал Мерсье.
— Что ты имеешь в виду да? — сказал Камье.
— Ты о чем? — сказал Мерсье.
— Ты сказал да, — сказал Камье.
— Я сказал да? — сказал Мерсье. — Я? Не может быть. Последний раз, когда я злоупотребил этим термином — это было на моей свадьбе. Нашей с Тоффаной[38]. Матерью моих детей. Моих собственных. Неотъемлемых. Тоффана. Ты никогда ее не видел. Она еще жива. Воронка. Все равно что болото трахаешь. Подумать только, что из-за этого гектолитра экскрементов я изменил своей заветной мечте. — Он сделал кокетливую паузу. Однако Камье был не в настроении подыгрывать. Так что Мерсье пришлось продолжить самому: — Ты не решаешься спросить какую. Тогда позволь мне прошептать тебе на ухо. Чтобы род человеческий продолжался по мере сил без моего участия.
— Цветного младенца я мог бы полюбить, — сказал Камье.
— С тех пор я предпочитаю иную форму, — сказал Мерсье. — Делаешь, что можешь, а не можешь ничего. Только извиваешься да корчишься, чтобы закончить вечером там же, где был утром. Но! Вот тебе, если угодно, вокабула. Все есть vox inanis[39], кроме некоторых дней, определенных совпадений, — вот вклад Мерсье в перебранку об универсалиях.
— Где наши вещи? — сказал Камье.
— Где наш зонт? — сказал Мерсье.
— Когда я пытался помочь Хелен, — сказал Камье, — у меня рука соскользнула.
— Больше ни слова, — сказал Мерсье.
— И я уронил его в шлюз, — сказал Камье.
— Пошли отсюда, — сказал Мерсье.
— Куда? — сказал Камье.
— Лавируя, вперед, — сказал Мерсье.
— А вещи? — сказал Камье.
— Не стоит об этом, — сказал Мерсье.
— Ты меня в могилу сведешь, — сказал Камье.
— Тебе нужны подробности? — сказал Мерсье.
Камье не ответил. Он не может найти слов, — сказал себе Мерсье.
— Помнишь велосипед? — сказал Мерсье.
— Еще бы, — сказал Камье.
— Что ты там шепчешь, — сказал Мерсье, — я же не глухой.
— Да, — сказал Камье.
— От него осталось, — сказал Мерсье, — и надежно приковано цепью к парапету, как раз столько, сколько и могло в среднем остаться, после неделю не прекращавшегося дождя, от велосипеда, с которого сняли оба колеса, седло, звонок и багажник. И задний фонарь, — добавил он, — я едва не забыл. Он стукнул себя по лбу. Что за тупая башка, в самом деле! — сказал он.
— И насос, разумеется, — сказал Камье.
— Хочешь верь, хочешь не верь, — сказал Мерсье, — мне это все едино, но насос пощадили.
— Такой прекрасный насос! — сказал Камье. — Где он?
— Я подумал, это просто по недосмотру, — сказал Мерсье, — и оставил его там, где он был. Мне показалось, так будет правильно. Что нам теперь накачивать? То есть, я его перевернул. Вверх ногами. Сам не знаю зачем.
— И он так же хорошо закрепился? — сказал Камье.
— О, совершенно так же, — сказал Мерсье, — совершенно, совершенно так же.
Они вышли на улицу. Дул ветер.
— Дождь все еще идет? — сказал Мерсье.
— В данную минуту нет, по— моему, — сказал Камье.
— А воздух по— прежнему сырой, — сказал Мерсье.
— Если нам не о чем говорить, — сказал Мерсье, — давай не будем говорить ни о чем.
— Но нам есть, о чем говорить, — сказал Мерсье.
— Почему тогда мы не говорим об этом? — сказал Камье.
— Мы не можем, — сказал Мерсье.
— Тогда давай помолчим, — сказал Камье.
— Но мы пытаемся, — сказал Мерсье.
— Мы отделались благополучно, — сказал Камье, — и мы невредимы.
— Ну вот, — сказал Мерсье. — Продолжай.
Мы с трудом продвигаемся.
— С трудом! — закричал Мерсье.
— С усердием… с усердием вдоль темных улиц, темных и относительно пустынных, по причине несомненно позднего часа и неустойчивой погоды, мы не знаем, кто кого ведет, кто за кем следует.
— В тепле и в уюте, — сказал Мерсье, — у камелька, они предаются мечтам. Книги падают из рук, головы на грудь, стихает пламя, гаснут последние угольки, на свою добычу крадется из берлоги сон. Но хранитель начеку, они очнулись и отправляются в кровать, благодаря Бога за положение вещей, добытое дорогой ценой, когда возможны такие удовольствия среди многих еще иных, такой покой, в то время как ветер и дождь бьют в оконное стекло и мысль скитается, чистый дух, среди тех, кто не имеет приюта, немощных, проклятых, слабых, несчастных.
— Настолько ли мы знаем, — сказал Камье, — что замышлял все это время другой?
— Ну-ка еще раз, — сказал Мерсье.
Камье повторил эту ремарку.
— Именно бок о бок, — сказал Мерсье, — как сейчас, локоть к локтю, рука в руке, ноги в унисон, мы чреваты большим числом событий, чем можно втиснуть в толстенный том, в два толстенных тома, твой толстенный том и мой толстенный том. Отсюда, без сомнения, наша благословенная чувствительность ко всяким ничего: ничего не делать, ничего не говорить. Ибо человек устает в конечном счете от стараний утолить из пожарной кишки свою великую сушь и от разглядывания одного за другим своих немногих оставшихся фитильков, раздутых при помощи оксигидрогеновой сварочной горелки. Так что он предается, однажды и навсегда, мукам жады в темноте. Это меньше портит нервы. Но прости, бывают дни, когда огонь и вода[40] овладевают моими мыслями, а следовательно и разговорами, в той степени, в какой одно с другим связано.
— Мне хотелось бы задать несколько простых вопросов, — сказал Камье.
— Простых вопросов? — сказал Мерсье. — Камье, ты меня поражаешь.
— Они будут сформулированы простейшим образом, — сказал Камье. — Все, что от тебя требуется, это отвечать не задумываясь.
— Если и есть что-то, чего я терпеть не могу, — сказал Мерсье, — так это вести разговоры на ходу.
— Мы в безвыходном положении, — сказал Камье.
— Ладно тебе, — сказал Мерсье, — брось ты эту напыщенность. Дождь кончился, наверное, потому что ветер поднялся, как по-твоему, если он действительно кончился?
— Не спрашивай меня, — сказал Камье.
— Прежде чем ты что-нибудь предпримешь, — сказал Мерсье, — позволь я объясню тебе. Нет у меня ни ответа за душой. О, были времена, они у меня имелись, и одни лишь самые лучшие, они были единственным моим обществом, я даже изобретал вопросы, которые бы им подходили, Но я их всех выпроводил давным-давно.
— Я не имел в виду такие, — сказал Камье.
— Это уже лучше, — сказал Мерсье. — А какие тогда?
— Сейчас увидишь, — сказал Камье. — Во-первых, какие новости насчет сака?
— Я не слышу ничего, — сказал Мерсье.
— Сак, — закричал Камье. — Сак где?
— Пошли сюда, — сказал Мерсье, — здесь поспокойнее.
Они свернули в узкую улочку между высокими старинными домами.
— Ну, — сказал Мерсье.
— Где сак? — сказал Камье.
— Что тебя дернуло снова поднимать эту тему? — сказал Мерсье.
— Ты так ничего мне и не рассказал, — сказал Камье.
Мерсье внезапно остановился, и это заставило Камье тоже внезапно остановиться. Если бы Камье не остановился внезапно, и Камье бы внезапно не останавливался. Но поскольку Мерсье внезапно остановился, пришлось Камье остановиться внезапно тоже.
