Уильям Голдинг - Пирамида
Вещь все смотрела на меня. Лицо опять стало белым. Мы вели себя так тихо, что дрозд спокойно поклевывал рядышком перегной. Хроменькому, об одной лапке, ему приходилось отставлять хвостик вбок, чтоб сохранять равновесие.
Эви встала на коленки, и дрозд сразу упорхнул.
– Олли.
– А?
– Хочешь?
– Что?
Она ссутулилась, уставилась в землю. Потом подняла глаза, так закусив нижнюю губу, что на обоих резцах осталось по красному пятнышку.
– Я все сделаю. Все, что ты скажешь.
Сердце у меня оборвалось, плоть взыграла. Они там, далеко, два серых пятна, а здесь оно – неизбежное, нужное, неопровержимое. Я с любопытством вглядывался в свою рабу.
– Когда? Я хочу сказать – когда это началось?
– С пятнадцати лет.
Непостижимо – но смутное подобье улыбки пробилось под слоем косметики, приподняв белые щеки, будто она вспомнила что-то стыдное и все же приятное.
– ... И всю дорогу.
Я протянул руку, она отпрянула.
– Нет. Не сегодня. Сегодня... не могу я!
И осторожно поднялась на ноги. Я сказал твердо:
– Тогда завтра, после приема. Я буду ждать. Тут.
Она встряхнулась, взяла себя в руки. И стала прежней Эви. На секунду спроворила даже легкое излучение, косую ухмылку. Потом пошла по тропе в кустах и скрылась из глаз.
Я остался, где был, среди произрастаний и запахов, и смотрел на Стилборн, картинкой в лиственной раме висящий на какой-то стене.
* * *Вечером за ужином мама объявила свой план:
– Сможешь ты заварить чай, папочка? Для себя и для Олли? Или Олли, может быть?..
Папа поднял взгляд.
– Что? Почему? Когда?
Мама сверкнула очками.
– Здрасте! Кому я все это рассказываю? Вы, оказывается, оба ни звука не слышали!
Папа робко изобразил глубочайшую заинтересованность.
– Действительно, мама. Я задумался. Да. Так о чем ты?
– А этот вообще ничего не видит и не слышит. Да, скажу я вам...
– Так о чем ты говорила, мама?
– Как я уже сказала, – объявила мама с достоинством, – я еду в Барчестер. В субботу.
Папа почесал голову, прикидывая, что такое Барчестер.
– А-а, да.
– На автобусе в час дня. Свадьба не раньше трех.
– Свадьба?
Папа прикидывал, что такое свадьба.
– Чья свадьба?
Мама с шумом поставила чашку. У нее сегодня определенно был приступ раздражительности.
– Как ты думаешь – чья? Папы Римского? Имоджен Грантли, естественно!
Через какое-то время я снова стал слышать, что говорили за столом. Мама оканчивала долгий период:
– ... а чаю попью в Кадене.
– Да, самое хорошее место, я полагаю.
– Что ты в этом понимаешь, папочка? Ты ни разу там не был! А потом я, наверно, схожу в кино.
– В Стилборне тоже есть кинематограф, мама, – вставил папа услужливо. – Только я не знаю, что там идет.
– Ты много чего не знаешь, – сказала мама вредным голосом. – Даже кое-чего, что творится у тебя под носом.
Папа подхалимски кивнул.
– Я знаю. Может, Оливер тоже хочет...
– Он! – Обо мне говорилось как о некоем презренном предмете в далекой Австралии. – Он хочет по округе все время шататься, уж можешь мне поверить!
Некоторое время мы все трое молчали. Я слышал, как мама стучит туфелькой по ножке стола.
– Вот я и не прошу никого из моих милых мужчин меня сопровождать...
Стук прекратился. Помолчав, она заключила фразу тоном, не допускающим возражений:
– ... потому что не сомневаюсь, что только зря бы старалась...
Мы с папой уставились в свои тарелки, молча по разным причинам.
* * *Даже на другой день к чаю мама еще не остыла. Мне было что скрывать, и меня томили нехорошие мысли, обернувшиеся просто грозным предчувствием, когда она нарушила наше молчание.
– А эта девица долго торчала в аптеке, папочка!
– Да. Да. Долго.
– Что ж, надеюсь, ты дал ей полезный совет. Пора уж кому-то на себя это взять!
Папа утер седые усы и мирно кивнул. К нему ходили за советом. Наверно, потому что он был больше похож на доктора, чем доктор Юэн, притом не будучи окружен устрашающим ореолом докторского статуса. Люди считали, что с ним можно поговорить. Что правда, то правда – он довольно редко прерывал их своими соображениями. Пережевывая жвачку какой-то идеи, покуда она не выпустит последнего сока, с виду он будто слушал изливаемый на него речевой поток. И пациент ценил его мудрость. Да и в самом деле – добрый, отзывчивый, тщательный и медленный, он был, наверное, мудрым. Мне, с моей особой сыновней позиции, трудновато судить.
– Ну и чего ей было надо, папочка?
Циничная часть моего существа на секунду возликовала, вообразив, как папа предлагает Эви слабительное. Но он пристально разглядывал чайник, поджав губы. Я ждал.
– Она... разуверилась в людях.
Я спрашивал себя, не продемонстрирует ли мой вопрос о том, кто эта девица, мое полное безразличие. Но разумно решил воздержаться. Зато мама полыхнула очками и со значеньем кивнула.
– Меня это не удивляет! Нисколько не удивляет!
– Твари, – сказал папа. – Все мужчины животные, твари. Вот что она сказала.
– Та-ак, – сказала мама. – А чего ты ждал от такой девицы? Мужчины таковы, какими ты...
Я прыснул чаем на скатерть. Эта мелкая неприятность подоспела весьма кстати. Пока меня стукали по спине, я очень рассчитывал на перемену темы. Но мне бы следовало понимать, что мама в своем странно затяжном приступе раздражительности не ограничится двумя-тремя репликами. И папе придется сдаться.
– Продолжай, продолжай, папочка. Что же ты ей на это сказал?
Папа вытер усы, провел ладонью по лысине, поправил очки, снова взглянул на чайник. Я услышал стук маминой туфельки.
– Я сказал – «нет».
Стук продолжался, и папа его услышал. Он уточнил:
– Я сказал – нет, они не животные. Сказал – я не животное. Сказал – наш Олли...
Стук прекратился. Папа мерцал и сверкал на меня искоса.
– Я сказал – конечно, у него есть свои недостатки, много недостатков, но он не животное.
Наступила пауза. Мама заглянула ему в глаза и спросила едва слышно:
– И что же она сказала?
Папа отвернулся от меня и смотрел в свою тарелку. Он ответил уклончиво:
– Ну, сама знаешь, как это бывает, мама... Я начинаю думать, а они... не помню.
Мама встала, взяла чайник и ушла с ним на кухню, хлопнув дверью. Снова наступила пауза. Потом папа тихонько сказал:
– Знаешь, все из-за этой свадьбы. Вот вернется она с этой свадьбы и... успокоится.
К концу приема я ждал в наших зарослях. Эви запаздывала, но все же она пришла. Ситцевое платьице и все такое прочее всплывало по тропе. Моя распаленная похоть предвкушала ее кротость, униженность, осознание своей новой роли. Но Эви улыбалась, глядела даже, пожалуй, победоносно и опять излучалась. Она прошла мимо меня, уверенно двинулась сквозь кусты, сквозь ольшаник и села посреди морковных огрызков кроличьего садка. Я мялся рядом, переводил взгляд с нее на город и обратно.
– Пошли, Эви!
Она душисто тряхнула сияющей гривой, легла на солнышке. Широко раскинула руки, вытянула ноги, куполом опало платьице.
– Пошли, Эви!
Снова она тряхнула головой, громко захохотала. Я подошел, присел на корточки рядом.
– Слушай – в чем дело?
Эви включила все, что положено, и глядела на меня искоса, помахивая лохматыми ресницами. Уперла подбородок в шею, еще подтянулась, отделив верхнюю часть тела от земли, и у меня перехватило дыхание. От знакомого запаха.
– Пошли на наше местечко – нам будет хорошо!
Эви закрыла глаза, рухнула. И так лежала, не улыбаясь.
– Здесь или нигде!
– Но... ведь город!
Подняла голову, глянула туда, косо усмехнулась.
– Я сказала. Все, мистер Умник.
Я приказывал, уговаривал, умолял. Эви не шелохнулась. Лежала, растянувшись, раскинув руки, и отвечала все той же фразой:
– Здесь или нигде.
В конце концов я смолк и уныло уткнулся взглядом в темную землю и сухие кроличьи катышки. Эви встала и отряхивала разную гадость с платья.
– Эви. Завтра.
Завтра – то есть в день свадьбы. Я уже знал, чем можно, как пластырем, залепить мысли про это.
– Ну пока. До завтра.
Здесь. Эви косо усмехнулась.
– Ладненько, Олли. А чего?
И ушла, уверенная, прямая, как ни в чем не бывало.
Только когда уже мы сели втроем обедать пораньше, чтобы маме успеть на барчестерский автобус, – только тогда я понял. Мама, благодушная, оживленная, вообще не закрывала рта – когда умолкала, ела.
– ... Ты можешь больше не беспокоиться за эту девицу, папочка. Она уезжает!
– А?
– Едет к тетке в Эктон. Ей работу обещали в одной фирме. Экспортируют, кажется, лес. Тоже неплохо!
– Неплохо?
– Ну, для нее.
Папа жевал, глядя прямо перед собой. Наморщил лоб, покачивал головой.
– Лондон. Не знаю. Такая даль. Юная девушка...
И продолжал жевать, зловеще покачивая головой, будто перед его умственным взором сонмы юных девушек проходили кидаться с Лондонского моста.
