Пьер Ассулин - Клиентка
Это место не принадлежало какой-либо определенной эпохе. Во время войны оно, вероятно, выглядело так же, как и сейчас. В сущности, у него не было возраста. Прогресс, мода, веяние времени никак не отразились на доме цветочницы. Они были над ним не властны. Зачем менять стены и пол, так красиво выложенные керамической плиткой? Чувствовалось, что всякие расходы отметались здесь как неуместная роскошь.
Настоящий магазин на старинный лад, такой же, как любая лавка на этой улице, при условии, что она, как и прежде, отдает дань традиции. По этой беззаветной преданности прошлому и отношению к ручному труду как к благородной профессии сразу становилось ясно, что вы перенеслись в другую Францию.
Достаточно было оглядеться вокруг. Вы находились не в старом запущенном магазине, не в безликом универсаме, не в безжизненном торговом центре, не в бутике, придуманном знатоками рекламы и маркетинга на потребу сиюминутной моде.
Вы оказались в достойном доме. Иными словами, в доме лавочницы, запечатлевшем ее индивидуальность в обстановке, хранившей память о нескольких поколениях ее предков. Здесь нельзя было встретить больших готовых букетов, подобранных по размеру, на хилых стеблях. Букетов, точно сошедших с конвейера. В конце века люди ухитрились отнять у цветов, предназначенных, как и раньше, для человеческой руки, их бессмертную душу.
Отныне более молодые, более энергичные, более расторопные и, несомненно, более дальновидные, стало быть, как говорится, современные соперники возводили в культ избитые приемы и быстроту исполнения. Они провозглашали себя мастерами растительной импровизации. Эти люди непостижимым образом сумели погубить поэзию букетов, сваливая в одну кучу анютины глазки, лютики и анемоны, подобно тому, как мог бы их объединить какой-нибудь импрессионист на одной картине. Унификация — вот в чем заключалась проблема. Она положила конец одному из самых красивых, а также естественных жестов: движению женских рук, ставящих цветы в вазу.
Шаблонные букеты лишили икебану эмоциональной окраски. Стандартизация одержала победу в области, казавшейся неподвластной этой болезни века. Старинный стиль сдал свои позиции. Его поражение на цветочном фронте было знамением времени, но флористы этого не понимали. С их появлением уже не осталось простора для фантазии. Вероятно, упадок Римской империи начался с чего-то подобного.
В магазине «Цветы Арман», благоухавшем на все лады, один запах заглушил прочие ароматы, сводя их к странному и неопределенному веянию. Здесь пахло ностальгией.
В лавке царил милый беспорядок. Очевидно, подручная хозяйки была лишена чувства времени. С тех пор как я вошел в магазин, прошло добрых десять минут, а она все никак не могла придать законченный вид витому жгуту из рафии. Незачем было водить глазами по полкам, чтобы убедиться, что многие декоративные чаши пустовали. Этот магазин был антиподом чересчур безупречных бутиков, новоявленных безликих лавок, где можно найти все, что угодно, но где ничто не трогает вашей души.
Фотография, висевшая над кассой, приковала мой взор и заставила подойти поближе. Это был прекрасный черно-белый снимок необычного формата, под стеклом, в рамке из тонких деревянных планочек. Я никак не мог разглядеть, что за множество громоздких фигур, снятых с высокой точки, запечатлены на нем. Они напоминали рабочих в заводском цеху.
— Вас это заинтересовало?
Голос цветочницы за моей спиной застиг меня врасплох. Я почти позабыл о ней, поглощенный своим стремлением запечатлеть в памяти каждую деталь. Разговаривая со мной, женщина поспешно убрала в нижний ящик стола сверток с медицинской эмблемой в виде кадуцея.
— Это снимок Центрального рынка. Настоящего. Парижского, а не того, что в Рюнжи. Отец водил меня туда, когда я была девчонкой. Именно там я научилась своему ремеслу. Мне было пятнадцать, я вставала в пять часов утра. Такое не забывается. Конечно, все это уже быльем поросло…
Я подошел еще ближе, словно надеясь обнаружить на зернистой поверхности снимка какой-нибудь знак.
— Вы что-нибудь выбрали, месье?
— Не совсем. Я еще не решил. Мне бы хотелось, чтобы букет был современным и в то же время свежим…
— Если вам нужно то, что можно видеть в газетах: светло-розовые гладиолусы по тринадцать цветков в букете, на коротких ножках, — мы такого не делаем. У нас скорее традиционный стиль.
— Чудесно!
— Мы предпочитаем хрустальные вазы, а не кувшины из ржавого железа, и не собираемся меняться из-за того, что…
— Поступайте по своему усмотрению, я полагаюсь на ваш вкус!
Цветочница не заставила себя упрашивать. Пока она хлопотала, я наконец спокойно рассмотрел ее во всех подробностях. Не вызывая подозрений.
Средний рост, немного пухлая фигура, довольно уверенные для ее возраста движения. Немногочисленные скромные украшения; изящный дамский костюм, не прикрытый ни халатом, ни фартуком; шапка седых волос, собранных в пучок; осанка, свидетельствующая о несомненном чувстве собственного достоинства; от природы властные манеры. Все в ней напоминало героиню Мориака, которая давно перебралась в Париж вместе со своей провинцией и упорно продолжала цепляться за прошлое. За исключением одного: лица.
Меня поражал не столько взгляд, сколько кожа цветочницы. Я никак не мог понять, то ли она просто испещрена морщинами, придававшими ей сходство с пергаментом, то ли покрыта шрамами. Мне редко приходилось видеть такое странное лицо. На нем было столько трещин, бугров, складок и извилин. С первого взгляда эти черты начинали рассказывать историю человеческой жизни. Путь госпожи Арман явно не был усыпан цветами. Нетрудно вообразить, каким тернистым он был. Стоило задуматься, и эти черты представлялись вам загадкой. Я досадовал на себя за то, что они до такой степени заворожили меня, в то время как я намеревался смотреть на это лицо с отвращением. Нельзя встречаться с людьми, которых вам хотелось бы возненавидеть. Ни в коем случае. Я пришел сразиться с безжалостным чудовищем, а оказался лицом к лицу с обычной женщиной.
Цветочница подошла ко мне, и я встрепенулся:
— Это нужно доставить по адресу, недалеко отсюда. Мари Ле Керрек, проспект Сюффрена, сто десять.
— У вас есть визитная карточка? — спросила она.
Я медленно покачал головой слева направо, не сводя с нее глаз.
— Может быть, вам дать картон для записки?
Я снова покачал головой.
— Вы ничего не напишете? Как же она узнает, кто…
— Она не узнает. Целой жизни вряд ли хватит, чтобы постичь эту тайну.
Цветочница удивилась, но промолчала. Она приколола к целлофану талон с заказом и положила в кассу банкноты, которые я ей протягивал.
— Это как анонимное письмо. Вот только…
Услышав мое замечание, женщина внезапно замерла, не вынимая из ящика руки, шарившей в поисках сдачи, с опущенным долу взглядом, устремленным в пустоту.
— Что — только? — резко спросила она.
— Только это цветы.
Госпожа Арман довершила свое прерванное движение, подняла на меня глаза и вновь расплылась в улыбке:
— Естественно.
Я попрощался с хозяйкой столь же учтиво, как она меня встретила. Я справился с испытанием, с первым испытанием. Когда я переходил дорогу и оказался на середине проезжей части, между двумя встречными потоками медленно движущихся машин, меня охватило странное чувство.
Я застыл на полдороге, между смотревшими друг на друга в упор магазинами, на незримой границе двух враждебных миров. С одной стороны — животный мир. С другой — растительный мир. У меховщика повсюду стояли зеркала. У цветочницы не было ни одного зеркала.
* * *Не меняя своего адреса, я в некотором роде переселился в эту часть улицы Конвента. Я буквально обосновался в здешних краях. В сущности, я старался проводить в этом месте час или два ежедневно: то обедал поблизости, то приходил за покупками. Франсуа Фешнер высматривал меня издали, но я предпочитал с ним не встречаться.
Первое время я держался в тени. Не прячась, но и не мозоля глаза, я в основном слонялся вокруг «Цветов Арман». Я пытался проникнуть в повседневную жизнь той, кого Франсуа Фешнер называл теперь не иначе как «клиентка», как будто других покупательниц у них никогда не было. Сыщик одержал во мне верх над биографом.
Цветочница работала только по утрам. Приходя вскоре после открытия, она проверяла содержимое кассы, помогала начинающей продавщице, заваленной делами, и отвечала на телефонные звонки. С госпожой Арман советовались по поводу покупок. Не из жалости к старушке: с ее мнением считались. Она обладала проницательностью, нюхом, осязанием, присущими только ей, — все это приобретается с опытом. От цветочницы исходили флюиды хорошего вкуса, неизменно производившего впечатление на стажеров Педагогического института. После обеда она шла за своими внуками в близлежащую школу. По дороге домой покупала им что-нибудь вкусненькое в булочной на углу. По средам госпожа Арман не показывалась, сидела дома с внуками. Доказывая, что она приносит пользу, цветочница завоевывала право на существование.
