Радий Погодин - Боль
Васька обернулся — милиционер стоит молодой, любопытный.
— А ты что подумал?
— Вроде бы пистолет.
— Ага, — сказал Васька. — Камень. — И пошел к Литейному на остановку.
Вскоре после демобилизации Васька встретил во дворе Веру. Она обрадовалась ему как родному. Обняла. Прижалась. Даже всплакнула.
На следующий день Васька понес ей банку тушенки.
— Верка, я тебе вот что принес, — сказал он в дверях. — А то ты какая-то бледная.
Вера улыбнулась, приложила палец к губам и кивнула на плотно прикрытую дверь комнаты — оттуда доносилась музыка и хмельные мужские голоса.
— У меня все-все есть. — Вера метнулась в кухню, принесла на ладони плитку шоколада. — На. Ты всегда любил сласти. — Она встала на цыпочки и поцеловала Ваську в ухо, едва коснувшись губами, будто шепнула ему что-то, будто доверила ему секрет. — Я тебя не приглашаю — они все чины, тебе с ними будет неловко. Я знаю. У меня опыт.
— Смотри, Верка, возьми на завтра. Правда, ты бледная.
Вера засмеялась и вытолкала его.
С Верой Васька учился с третьего класса. И все годы она была не то чтобы самой красивой, на эту тему шли споры, но самой привлекательной девчонкой. И самой доброй. Ничего не стоило выпросить у Верки завтрак, или деньги, или чистую тетрадку. Когда Вера получала хорошую отметку, радость ее была такой подлинной, такой чистой — диво! Учителя, чтобы получить удовольствие от ее радости и дать насладиться классу, зачастую вместо полагающейся тройки ставили ей четверку.
Некоторые девочки из воображал называли ее дурой. Она и сама о себе говорила: «Дура я, дура набитая, дура ветвистая — котелок с дыркой».
С шестого класса пошли влюбляться в Верку старшеклассники — отбоя от них не было. Ну, а с восьмого и далее поджидали Веру у школы курсанты всех родов войск, студенты, спортсмены. Друзья-одноклассники были вынуждены ее заслонять толпой, отжимать, отводить, уводить через окно мужской уборной и взывать к совести кавалеров: «Женихи чертовы, дайте ей школу кончить. Ей же уроки готовить нужно. Ее из-за вас, кобели, в комсомол не принимают». На собраниях Веру критиковали — чтобы одевалась скромнее. А одевалась она, если разобраться, скромно, но почему-то очень красиво, без морщинок и лишних складок.
Она и сейчас такая была, словно только что из-под душа.
По вечерам, подойдя к окну, Васька видел Веру, склонившуюся над штопкой чего-то женского. Она, как бывало в школе, все время сдувала падавшую на глаза прядку волос. Почувствовав, что на нее смотрят, Вера поднимала голову, искала глазами по окнам и, разглядев Ваську, улыбалась и махала ему рукой. Но чаще окна ее квартиры были зашторены.
Анастасия Ивановна в ответ на Васькины вопросы о Вере молчала, а если он наседал, поджимала губы.
Васька работал и пел. «Богатыри» полыхали на стенах. Стены стали похожими на зеркала.
Васька осунулся. Анастасия Ивановна, глядя на его галерею, морщилась.
— Их бы к вам, в Эрмитаж, — заявлял Васька нагло. — К Рембрандту. Думаю, устояли бы.
Сережа Галкин заходил. Говорил:
— Работаешь? Не буду мешать. — И направлялся к Анастасии Ивановне.
— Правильно и похвально, — одобрял его Васька. — Будешь ей вместо сына. Она на меня метила, но я ей по возрасту не подхожу и по аппетиту.
Как-то дня через три под вечер Васька услыхал зов — Вера махала ему рукой.
— Вася, а Вася, зайди ко мне. Прямо сейчас.
Васька пошел.
Вера встретила его в открытых дверях, пританцовывая от нетерпения.
— Что у тебя? — спросил Васька. — Горит, что ли?
Вера втащила его в квартиру, в свою комнату. Соседка Верина парикмахерша Мария Леопольдовна погибла в блокаду, ее комната была опечатана. В Вериной комнате, большой, квадратной, с двумя окнами, ничего не изменилось, только мебель шикарная — обалдеть! — как бы поблекла. Буфет, подпирающий потолок, резной, весь из рыцарей, рыцарских колетов, шлемов, перчаток и даже перьев, потрескался. Из этого буфета все мальчишки во дворе мечтали выпилить по кусочку на память. Зеркало в золотой раме потускнело. Но прибавилось в комнате тряпок: цветастые шарфы и косынки валялись в креслах, кровать двуспальную родительскую, степенную, теперь обволакивало золотое трофейное покрывало; но прибавилось ярких коробочек и флаконов, запах стал другой — сладкий, тогда как раньше пахло уксусом — у Вериной мамы были «мигрени».
— Ну, че? — спросил Васька еще раз.
— Он мне предложение сделал, — сказала Вера.
— Кто?
— Георгий. Ну, тот моряк, с которым я танцевала танго. Я специально шторы не задергивала, чтобы ты видел. Ты его разглядел? Он тебе нравится? — Вера поспешно и тревожно ухватила Ваську за лацканы пиджака, на цыпочки стала — ее глаза почти вплотную приблизились к Васькиным.
— Ничего вроде, — сказал Васька. — Намекнула бы, я бы подробнее рассмотрел.
— Я его все время к тебе лицом поворачивала.
— Через тюль плохо видно… Да нет, нормальный моряк. Высокий. Майор.
— Капитан третьего ранга. Вася, ты будешь свидетелем с моей стороны.
— У тебя же должна быть девушка.
— Не получается. Девушка будет с его стороны — сестра. И не нужны с моей стороны девушки, кто они мне? С моей стороны — ты.
— О чем разговор, если надо.
Васька подошел к окну.
Отсюда, с этой стороны двора, он видел свой дом после войны впервые. Вон его окна: одно голое темное, другое завешено пожелтевшей газетой — еще не мытые. Анастасия Ивановна грозила помыть, но забыла, обидевшись на него за то, что память об Афанасии Никаноровиче он блюдет плохо: «А ведь Афоня тебе как отец был. Больше, чем отец-то, — он тебя делу учил». Нет за его окнами его матери. Он есть — вот он, а ее нету…
Васька поднял глаза к мансарде — два окна Нинкиных.
Вера взяла его за руку.
— Говорят, она ушла на концерт и не вернулась. Тогда еще концерты в филармонии давали. Несчастный наш дом…
— Это почему? — спросил Васька, медленно к ней повернувшись.
— Вон в доме четырнадцать людей и с фронта больше возвратилось, и в блокаду погибло меньше. У них даже малыши во дворе бегают.
— Ты любишь его? — спросил Васька.
Из Вериных глаз потекли слезы, она вытаращилась, растопырила ресницы, чтобы тушь не смылась, и так стояла, ловила слезы нижней губой, и нос у нее краснел. Наконец, когда у нее откатило, она помигала, подставив под нижние веки по пальцу, и сказала, улыбнувшись:
— Вася, я была замужем.
Васькины скулы свела ревнивая злость.
— Что ты мне говоришь — ты своему жениху говори.
— Он знает. А тебе я должна все сказать, больше, чем ему, иначе какой же ты будешь свидетель?
— Выходит, я свидетель чего?
— Я его полюблю, Вася. Я по своей природе — жена. И никуда от него не денусь. Васька, ты меня будешь слушать?
— Ну, буду. — Васька обнял Веру за плечи, почувствовав к ней щемливую братнюю жалость. — Мать у тебя здесь померла? — Он кивнул на двуспальную приземистую кровать.
— Здесь.
— А отец?
— Отец на фронте погиб. Его ни за что с завода не отпускали, но он как-то ухитрился. А я в начале лета уехала к тетке в Саратов. Сюда я вернулась уже с ребенком. — Голос Веры стал тихим, больным. — Муж мой, да мы и записаны-то с ним не были — на после войны это дело оставили, погиб на Курской дуге. Похоронная пришла его матери, а она принесла ее мне. У меня уже сын был. А эта сволочь! — Голос Веры зазвенел дребезжаще, будто горло ее было стеклянным и треснуло. — Сволочь эта, твоей Нинки мать, треплет по всему дому, что я его уморила. Говорит, я его босыми ножками на бетонный пол на лестнице ставила. — Вера заплакала теперь навзрыд, не оберегая ресниц, размазывая по щекам тушь и помаду. — Мерзавка. Умер-то он вовсе не от простуды, у него был тяжелый врожденный порок. Он был такой… — Вера протяжно и зябко всхлипнула. — Как небушко… — Она бросилась вдруг к буфету, выдвинула ящик. — Посмотри, посмотри. Протянула Ваське фотографию девять на двенадцать. Мальчик в костюмчике с бантом был похож на Веру и для малыша как-то невозможно красив. Вера отобрала у Васьки карточку, прижала ее к груди, но не удержалась, вскрикнула и пустилась ее целовать: — Родной мой, — шептала она. — Сынок мой…
А Васька смотрел на нее с чувством, похожим на удивление. Наверное да, так и есть, Вера будет любить своего Георгия, а если у них дети родятся, и вовсе от любви высохнет: она не какое-нибудь любит выдающееся, раскрасивое — она любит родное.
Вера еще раз метнулась к буфету. И протянула Ваське пачку фотокарточек в черном конверте из-под фотобумаги.
Васька приготовил лицо, чтобы скорбно рассматривать Вериного малыша с пеленок до противоестественного маленького гробика, но с карточек ему улыбалась Нинка.
— Я специально тебе напечатала. Нашла негативы. Дом наш чертов беднее бедного. Только у меня были фотоаппарат и велосипед. Забыл? Вот она, твоя Нинка. А ее стерва мать говорит мне в парадном: «Хорошие все погибли…» А я пришла к ней домой и прямо с порога: «Да, — говорю. Хорошие все погибли. И ваш муж помер, и дочка ваша Нинка погибла, а вы, тетя Саня, живете». И дверью хлопнула. И твоя донна Настя на меня елку гнет.
