Радий Погодин - Боль
Черный стрелок с такими надежными витыми погонами на тяжелых плечах повалился на правый бок, судорожно дернул ногой и вытолкнул руку с пистолетом навстречу подбежавшему Ваське.
— Стрелок, — сказал Васька, — мне везуха была… — Он показал мертвому разорванный кожух на стволе автомата. — Я же его поперек живота держал. — И, подняв левую руку, показал мертвому окровавленную подмышку. А ведь сердце-то вот оно, на вершок правее. Ты, стрелок, в меня дважды попал.
Вокруг дома обходчика слонялось Васькино отделение.
В большой комнате с пузатым невзрачным комодом по всему полу было разбросано генеральское обмундирование с малиновыми лампасами и такими начищенными сапогами, какие могут быть только у юнкера утром и воскресный день.
Владелец малиновых лампасов лежал в огороде между грядок в незастегнутых штанах путевого обходчика.
Дальше по огороду спинами вверх лежало еще несколько тел в черном.
«Чины. Может, железнодорожники, может, танкисты, — подумал Васька. Черт их тут разберет».
Васька спустился на полотно к паровозу.
Паровоз слабо парил прозрачным холодным паром. Текли по его лоснящемуся телу струи воды, вымывали вокруг канавку, как бы очерчивали его.
Возле черного пожилого стрелка стоял машинист, мял фуражку в руках наверно, считал себя виноватым.
Васька постоял рядом с ним. Поднял с раскрытой, пожелтевшей уже ладони «вальтер», сунул за пазуху.
Парабеллум бы Васька не взял. Парабеллумов Васька терпеть не мог за их неприкрытый машинный вид. По Васькиному разумению, они и называться должны были не пистолетами, а «мордмашинен».
Парабеллум бы Васька домой не привез. Неприятно.
Васька вставил обойму, заглянул одним глазом в дуло и прошептал:
— Дуло. Слово-то какое замечательное. Дуло — поддувало. Ка-ак дуну! Он засмеялся. Смех вышел пустым, шелестящим, как шуршание луковой шелухи.
Васька прижал дуло к виску.
— Пук, и нету, — сказал. — Пук, и хватит трепаться.
От стены отделились богатыри: на черном, на сером, на белом конях.
«Васька, осади!» — сказали они голосом маляра-живописца Афанасия Никаноровича.
Васька повернулся к ним быстро, сразу всем телом, ведя пистолет, как маятник, вправо-влево.
«Осади, говорим», — спокойно повторили они. Смотрели они на Ваську угрюмо.
— Что же делать-то, пузаны? — спросил Васька. В голосе его прозвучала обида.
— Нас.
Васька не понял — богатыри повторили:
— Нас, говорим.
За окном дождь полил, смазал окна напротив, превратил их в цветные потеки.
Во дворе мокли осиновые дрова, закованные в железо.
— Пузаны! — Васька встал на стул, запихал «вальтер» в задний карман брюк и завопил: — Конечно вас! Непременно и только вас! На черном, на сером, на белом конях…
В комнату сунулась Анастасия Ивановна.
— Ты чего голосишь? Или у тебя опять помутнение?
— Ни в коем случае, — сказал Васька, спрыгнув на пол. — Могу дыхнуть.
Анастасия Ивановна смотрела подозрительно, даже под стол заглянула, и он с ней заглянул тоже.
И ему полегчало.
«Чего это я распался? — подумал он. — Жить нужно, есть нужно. И все такое».
Сапожным ножом аккуратно срезал Васька «Богатырей» с подрамника. Положив на стол, стер влажной тряпкой пятно от портвейна, слабое, но все же заметное и неопрятное. Но не скатал ковер в трубку, а приколотил к стене над оттоманкой на четыре гвоздочка. Натянул сразу на три подрамника бязь и принялся грунтовать.
«Из-за острова на стрежень…» — пел он, а в воображении своем, чтобы заслониться от мыслей об Оноре, громоздил роскошное синее море. Море до неба! Там, на переднем плане, томились заждавшиеся морские девы с глубоким вырезом на груди. Там паруса и синие кителя с золотыми пуговицами. Там белые брюки, белые туфли, фуражки с лакированными козырьками и в бокалах пузырящееся вино. Получался довоенный фильм «Танкер „Дербент“». Получались его одноклассники, которым это ультрамариновое мужество нравилось. Получались его одноклассницы, декламирующие: «От Махачкалы до Баку луны плавают на боку…» Море уходило к небу. Безветренное, оно рождало сны, и теплые реки текли в него из глубины времени — может, из той поры, когда Васька сидел за одной партой с Поляковой Верой и она не доставала до пола ногами.
Дождь кончился. Воздух из форточки наполнил комнату такой сильной горечью набухших тополей, что Васька подошел к окну дыхнуть.
Напротив через двор за тюлевой занавеской Вера Полякова танцевала с морским офицером.
Васька влез на подоконник, просунул голову в форточку и закричал:
— Вера!
Вера тоже влезла на подоконник.
— Вася! Ты чего был такой смурной? Я тебе кричала, а ты ноль внимания.
— Наверно, задумался. Бывает. А ты что танцуешь?
— Танго.
— Ну, танцуй — я пойду чаю попью.
Васька соскочил с подоконника, пошел было в кухню — Анастасия Ивановна там непременно чай пьет, но взялся за ручку двери и замер: «Какого черта! Почему?.. Почему Оноре, дурак, это сделал? Может быть, Маня знает? Наверное, знает».
Трамвай катил медленно, с дребезжанием, дрязгами, свистками: кто-то кого-то в вагоне пытался бить.
У Литейного Васька сошел — припустил к Фонтанке. «Маня знает. Маня знает. Этот гусь, Оноре, ей объяснял. Он, наверное, любитель был барышням про себя объяснять. Красавец. Пижон проклятый». И ни разу Ваське не пришло в голову сказать себе: «Ну и что? Сиганул парень ласточкой с купола — его дело. Милиция разберется. Может, он прыгун. Может быть, он любит головой о железо. Праздное, Васька, твое любопытство, пустое и нервное. И кто он тебе, Оноре? И не он, собственно, тебя интересует». Не пришла Ваське такая отповедь в голову: мнились ему в поступках Оноре Скворцова измена и подлость.
Во дворе Манином, в узком проходе между поленницами, стоял Манин отец — пальто нараспашку — пинал ногой выступающее из поленницы бревно, может быть задел о него косточкой.
— Извините, — сказал Васька. — Маня дома? Может, она про Оноре знает?
Медицинский полковник взял Ваську за ворот, дернул к себе, продышал в лицо коньяком:
— А, сукин сын. На ловца и зверь бежит. Не знает она про твоего идиота Оноре. А вот я про тебя знаю. Я по глупости на него думал. У него профиль — бронза. Но Маня же мне сказала. Подлец! Негодяй!
— Почему негодяй? — спросил Васька, оторопев.
— Ну, а беременна она, негодяй, от кого? От архангела Гавриила? Полковник дышал тяжело, сипло.
Ваське бы промолчать, но он психанул — заорал:
— Чихал я на твою Маню! Не мой размер!
Полковник тряхнул Ваську сначала не сильно, потом посильнее, потом ударил его спиной о поленья.
— Грязь уголовная.
Васька был слабым после вчерашнего.
— Кто вам это сказал? — спросил он, икая — полковник бил и бил его о поленницу. — Это вам Маня сказала?
— Нет, дева Мария! — Полковник забирал в кулаки Васькин ворот, удушая его.
«Пора бить, — уныло подумал Васька, прижатый к дровам, представил рыхлый живот полковничий и свой сизый кулак, входящий в этот живот, как в тесто. — Облюется же — некрасиво». Васька почувствовал что-то жесткое в заднем кармане, он давно эту жесткость отметил, но сейчас вдруг сообразил — вспомнил: «вальтер»!
Васька вытащил пистолет, ткнул им полковнику в брюхо, не такое уж рыхлое, и тихо сказал:
— Застрелю.
Полковничья ярость уже шла на убыль. Он разжал пальцы.
— Убивай, уголовник. А кто твоего ребенка кормить будет? Ты? Я же на ваши вшивые курсы ходил, интересовался тобой. Мне объяснили радостно: урка, сказали.
— Застрелю, тятя. — Васька снял «вальтер» с предохранителя. — И спрячу тело в дровах.
Полковник попятился.
— Ух, — сказал. — Тошно. В общем, так — чтобы я тебя больше не видел. И что Маня в тебе нашла?
«Маня, Маня…» — бормотал Васька, разглядывая клодтовских лошадей. Но думал он не о Мане. «Почему, собственно, лошадей? — думал. — Тут ведь и парни есть — встающие на ноги. Все ошибаются, говоря: «Ах, клодтовские кони!» А Маня? А что Маня? — Васька вдруг засмеялся громко. — Ну, сучка, не могла, видите ли, своему папашке дворянину-полковнику про матросика рассказать, про мешок картошки. Парень с курсов интеллигентнее. А матросик — клопик. Отомстила она ему. А он и не ведает».
Медленная пришла к Ваське мысль:
«Значит, Маня, дура, решила ребенка оставить? Зачем ей? Ей же учиться. Ну и замуж. А я зачем без отца?..»
Васька почесал щеку стволом «вальтера» и замер, приходя в себя. Потом подошел к перилам моста, слегка перевесился через них и неторопливо так, как бы нехотя, разжал пальцы.
— Ты что выбросил? — раздалось у него за спиной.
Васька обернулся — милиционер стоит молодой, любопытный.
— А ты что подумал?
— Вроде бы пистолет.
— Ага, — сказал Васька. — Камень. — И пошел к Литейному на остановку.
Вскоре после демобилизации Васька встретил во дворе Веру. Она обрадовалась ему как родному. Обняла. Прижалась. Даже всплакнула.
