Джейми Форд - Отель на перекрестке радости и горечи
Генри замер, перебирая в уме всякие ужасы. Марти наркоман. Его выгнали из университета. Он разбил машину, вступил в банду, нарушил закон, получил срок, он гомосексуалист…
— Пап, я женюсь.
— На девушке? — спросил Генри растерянно.
Марти рассмеялся:
— На ком же еще?
— И ты боялся мне рассказать? — Генри искал ответ в глазах сына, выражении лица, жестах. — Она беременна. — сказал Генри почти утвердительно, как говорят: «Мы отступаем» или «Мы проиграли в дополнительное время».
— Да что ты, пап! Ничего подобного.
— Почему же мы говорим на крыльце?
— Потому что она здесь, в доме, я хочу вас познакомить.
Генри просиял. Его, конечно, задело, что эту таинственную особу от него прятали, — но опять же, Марти занят, у него были на то причины.
— Просто я знаю, что у тебя были за родители — несгибаемые. Не просто китайцы, а суперкитайцы, понимаешь? Кубики льда в большом плавильном котле Америки — чужого мнения не признавали. — Марти с трудом подбирал слова. — И ты женился на маме, и свадьба у вас была по всем правилам. И меня отдал в китайскую школу, как тебя твой отец, — и твердишь, как мама, что мне нужно найти славную девушку-китаянку и остепениться.
Марти умолк. Генри, глядя на сына, ждал продолжения. Тишина. Лишь легкий ветерок колыхал ветви елей, и тени играли на крыльце.
— Я не такой, как Яй-Яй, твой дед.
Генри догадался, к чему клонит Марти, и сравнение с отцом уязвило его. Отца он в глубине души, конечно, любил — какой сын не любит? Отец желал ему счастья. Но неужели он так похож на своего отца?
За спиной щелкнула, открываясь, дверь. Высунулась девушка, с улыбкой вышла на крыльцо. Светлые волосы, голубые глаза — ирландские, сказал бы Генри.
— Так вы и есть отец Марти? Вы так долго здесь прождали? Марти, что ж ты не сказал? — Она изумленно смотрела на Марти, пристыженного, будто его уличили в дурном поступке.
Генри улыбнулся и протянул руку будущей невестке.
Та вся так и лучилась.
— Я Саманта, наконец-то мы познакомились! — И вместо рукопожатия обняла Генри.
Он похлопал ее по спине и, чуть помедлив, обнял. А Марти, просияв, торжествующе вскинул руку.
19
Умэ 1986
На заднем дворе Генри, надев садовые перчатки, обрезал сухие ветви на старой сливе, сплошь усыпанной мелкими зелеными плодами, из каких в Китае делают вино.
Слива была ровесницей Марти.
Сын и его невеста сидели на заднем крыльце, потягивая зеленый чай со льдом и имбирем. Генри пробовал делать дарджилинг и пеко со льдом, но напиток неизменно горчил, сколько ни добавляй сахара или меда.
— Марти сказал, что готовит сюрприз… надеюсь, я не все испортила… просто он мне все-все про вас рассказал, и мне ужасно хотелось с вами познакомиться.
— Да что обо мне рассказывать, — пробормотал Генри.
— Например, что это ваше любимое дерево. Саманта явно старалась заполнить неловкое молчание между отцом и сыном. — И что вы его посадили, когда Марти родился.
Генри срезал веточку с нежными белыми цветами.
— Это дерево умэ, — объяснил он, произнеся слово «умэ» нараспев, по слогам. — Оно цветет в любую погоду — даже в самые суровые зимы.
— Ну, началось… — шепнул Марти Саманте, так что Генри едва расслышал. — Да здравствует революция… — рассмеялся он.
— То есть как? — встрепенулся Генри, оторвавшись от работы.
— Не обижайся, пап, просто…
Снова вмешалась Саманта:
— Марти говорил, это не просто дерево, а символ.
— Верно. — Генри тронул крохотный цветок с пятью лепестками. — Цветы умэ используют как украшение на китайский Новый год. Еще это символ древнего города Нанкина, а с недавних пор — национальный цветок Китая.
Марти привстал, в шутку отдал салют.
— Ты что? — удивилась Саманта.
— Скажи, пап.
Генри щелкал ножницами, будто не заметив шутки сына.
— Это еще и любимый цветок моего отца. — Генри с трудом срезал толстую ветку. — Символ стойкости под ударами судьбы — символ революционеров.
— Ваш отец был революционер? — спросила Саманта.
Генри невольно рассмеялся.
— Нет-нет, он был националистом. Коммунистов боялся как огня. Но, несмотря ни на что, верил в единый Китай. Дерево умэ для него много значило, понятно?
Саманта с улыбкой кивнула, потягивая чай.
— Я знаю от Марти, что это дерево выросло из веточки сливы вашего отца. Вы ее здесь посадили после его смерти.
Генри, глянув на сына, покачал головой, срезал еще ветку.
— Это ему мама рассказала. — И тут же пожалел, что упомянул об Этель, омрачив счастливый день.
— Простите, — вздохнула Саманта. — Жаль, что я ее не застала.
Генри грустно улыбнулся и кивнул, а Марти обнял девушку за плечи, коснулся губами ее виска. Саманта переменила тему:
— Марти говорит, вы были блестящим инженером, вам даже разрешили досрочно выйти на пенсию.
Подрезая дерево, Генри краем глаза наблюдал за Самантой, будто перечислявшей пункт за пунктом воображаемого списка:
— Вы чудесный кулинар, любите работать в саду, и рыбака лучше вас не сыскать. Марти рассказывал, как вы его брали на озеро Вашингтон ловить нерку.
— Да, верно… — Генри посмотрел на сына. Почему же Марти никогда не говорил ему об этом сам? Ясно почему, достаточно вспомнить расстояние — точнее, пропасть, разделявшую самого Генри с отцом.
Саманта пальцем помешала кубики льда в стакане.
— Еще Марти сказал, вы любите джаз.
Генри встрепенулся. Вот это уже настоящий разговор!
— И не всякий джаз. Основоположников западной школы джаза и свинга — Флойда Стэндифера, Бадди Кэтлетта, — и еще вы большой поклонник Дэйва Холдена, не говоря уж о его отце, Оскаре Холдене.
Генри срезал сухую ветку, кинул в белое ведро.
— Хорошая девочка, — одними губами шепнул он, глядя на Марти. — Повезло тебе.
— Спасибо, пап, ты просто источник сюрпризов сегодня!
Генри как мог постарался выразить чувства, не прибегая к словам, — улыбкой, взглядом. Он не сомневался, что Марти понятна каждая фраза этого безмолвного разговора. Всю жизнь общаясь кивками, движениями бровей и полуулыбками, оба в совершенстве овладели языком знаков. Они с улыбкой слушали, как Саманта демонстрирует свои познания в предвоенной музыкальной истории Сиэтла. Генри слушал и размышлял, как на будущей неделе снова пойдет в отель «Панама», как снова будет обшаривать подвал — все эти ящики, чемоданы, коробки, саквояжи. Насколько было бы легче, будь у него помощники.
И все же сравнение с отцом его задело. Получается, на взгляд Марти, яблоко от яблони… Точнее, не яблоко, а слива. А что, если попросить Марти помочь ему в подвале? Ведь станет легче во всем — и на душе тоже.
Генри снял садовые перчатки, аккуратно положил на крыльцо.
— У отца было любимое дерево умэ, но этот саженец не от него, а от дерева из парка «Кобэ».
— Того, что в старом японском квартале? — удивился Марти.
В ночь, когда родился Марти, Генри сделал надрез на тонкой веточке сливы — одной из многих, что росли в парке, — положил в надрез зубочистку и обернул веточку лоскутком ткани. Спустя несколько недель вернулся и срезал ветку, пустившую корни. Деревце он посадил на заднем дворе и заботливо за ним ухаживал.
Одно время Генри подумывал посадить вишню. Но слишком красивы ее цветы, слишком мучительны воспоминания. Но Этель уже нет. Как нет и его отца. Даже японского квартала уже нет. Лишь длинные, тягучие дни да слива на задах дома. Отросток китайского дерева из японского парка, срезанный в ночь, когда родился его сын.
За годы болезни Этель слива одичала. Генри не успевал подрезать ветви, слива разрослась, заполонив крохотный дворик. Но после смерти Этель Генри снова начал ухаживать за деревом, и оно стало плодоносить.
— Что вы делаете на будущей неделе, в четверг? — спросил Генри.
Марти и Саманта переглянулись, пожали плечами. Марти недоуменно наморщил лоб.
— Пока не знаем, — сказала Саманта.
— Давайте встретимся в кафе отеля «Панама».
20
Дома 1942
Генри ворвался в дверь на пятнадцать минут раньше обычного. Ну и пускай, главное, родители ничего не заподозрили. Нужно с кем-то поговорить. Рассказать родителям, что случилось. Они наверняка подскажут, как быть. Разве нет? Надо что-то предпринять. Но что? Что он может сделать? Ему всего двенадцать.
— Мама, я тебе кое-что скажу! — крикнул он, задыхаясь.
— Генри, вот хорошо, что ты пришел пораньше! У нас гости! — крикнула мама из кухни по-кантонски.
Она вышла и, на ломаном английском велев молчать, повела Генри в скромную гостиную: «Пойдем, пойдем!»
Генри пришла на ум дикая фантазия: Кейко сбежала, она здесь, цела и невредима: вся ее семья сбежала: ворвались агенты ФБР, а дом пустой — окно настежь, занавески колышутся на ветру. Генри ни разу не видел ее родителей, но живо представил, как они бегут по переулку, а агенты застыли в недоумении.
