Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский
— Забудь Артемку, он же гэбист! Зачем он тебе?
— Забудь его хотя бы в память о своем диссиденте отце!
— А я тоже хочу глянуть, как Артем уйдет. Глянуть, как они уходят из Истории.
— Как они уходят со своей маленькой сцены!
И как раз Артем уходит. Со своей маленькой сцены. Вяло, замедленно, почти механически вчерашний герой переставляет ноги. Он и впрямь в шоке.
А впереди надвигающийся на него неизбежно долгий, растянутый по минутам душевный надлом — не праздник.
Вот ведь как уходят.
С ним вместе уходит невольно подставивший Артема пацан — подавленный Коля Угрюмцев.
Всю развязку юнец ошеломленно молчал.
Он идет рядом с Артемом, как бы держась за него. Хоть что-то бы сейчас раскаянно сказать. Хоть что-то бы косноязычно промямлить… Но заикание душит его.
— Я… Я…
И умолкнул. Боясь, что вдруг стыдно заплачет. Мальчишка!
Художник раздосадован уходом Артема. А еще больше пораженческим финальным его молчанием (неответом!). Пустынная скверна! Художник пьян и озлен. Он счел, что заодно и его, пейзажиста, мастера, сволочно оскорбили этой последней зарплатой и этим пиджаком.
Вот так мы и сходим на нет. Вот так мы, божья искра, и проигрываем будущее.
— Ну вы, хозяйчики жизни! — кричит вдруг Художник, задиристо готовый к стычке, а может быть, и к драке. — Вы никто! Хамье! Прихлебатели!.. Валите, валите отсюда всей толпой!.. И поскорее! Наслушался я вас! Сыт!
Свой-1: — Храбрый, а?
— Да, храбрый.
— Очень храбрый?
— А ты, пригазетная сука, смолкни — думаешь, только ты за тыщу зеленых можешь нанять киллера!
— Неужели и ты можешь?
«Свои» смеются до коликов. Они в восторге. Хватаются за животы:
— Ну дает!.. Ну гангстер! гладиатор на арене… Ну крут!
— Давай и его возьмем с собой — за шута!
— А запросто! А предложи ему сотенную! цветом зеленую! Он же пейзажист!
Свой-2: — Поедем с нами, храбрец. Мы любим отвагу! Мы за храбрость тебе такого винца нацедим — уписаешься!
Проснулся от гвалта Второй художник. Вступает сразу в дело… На этот раз он лишь разок грозно выкрикнул свое водопадное: «Буль!.. Буль!.. Буль!» — а затем вдруг обрел слова:
— Жлобы. Стоять!.. Зажравшиеся лакеи! Да, да, да, у нас нет сейчас денег. Да, мы не можем нанять киллера за штуку. Но зато мы… Мы — свет жизни!
«Свои» хохочут:
— Вы? Свет жизни?.. Посмотрите на этого пьянчугу — хорош свет!
— Это мы, дорогой Буль-буль, — свет жизни. Сейчас, как только мы уйдем, у вас сразу станет темно. Заметь! Заруби себе на носу! Как только такие, как мы, уходят, у вас тьма!
— И какая тьма! Самих себя не сыщете!
— Вы, художники, говно! Вы только и способны бодаться меж собой! сшибаться лбами! и с воплями натыкаться в накликанной тьме на эти геморройные стулья!
— Ну что? Забираем их баб?
Ольга: — Пожалуйста. Держите себя в руках.
— Девочки!.. Собирайтесь!.. Поедем!
— Ух, погуляем!
— Ах, как погуляем!..
Инна: — Убери лапы!.. Никто с вами никуда не поедет. Мы уходим. Мы хотим отдохнуть. Хотим спать!
Смишный указывает на вяло уходящего Артема — на его сутулую спину. На обмякшие плечи, на поникшую голову оступившегося депутата Московской думы.
— Спать?.. Неужели с ним?.. О!.. Это будет интересно!
Команда Босса (всего лишь одна из подсобных, ручных его команд) хохочет и озорничает. Их распирает сытая радость обновленной жизни. Весело, счастливо безобразничают. Недогуляли, это ясно!
И ничуть не из голода, а из баловства и бахвальства, команда на прощанье расхватывает с большого, серьезного стола бутылки и прячет по карманам, по сумкам!
Ольга, уходя, кричит им: — Соберите, соберите всё. Босота!
Инна уходит вслед за сестрой и в крик тоже яростно подсказывает:
— Братки!.. Пробкой, пробкой заткните, а то расплещете вдоль по улице.
«Свои» только похохатывают: — И заберем. И заткнем.
С Артемом, как и был, рядом Коля. Юнец то ли сопровождает, то ли виновато тащится за Артемом вслед. Оба еле бредут.
— Это я в-виноват… Я н-нечаянно… Расхвастался п-памятью. Хотелось чем-то п-похвастать. По памяти у меня трояк с плюсом… Я это… Я это зря. Артем К-к-константинович… Д-дошло до меня. П-простите.
Артем на минуту ухода сколько-то вернул, обрел лицо. И посочувствовал расстроенному мальчишке.
С юморком его успокаивает: — А ты горевал, Коля, что не умеешь стрелять с завязанными глазами. И что на шорох в кустах стрелять не умеешь…
— В-вы ш-шутите.
— А оказалось, друг мой, — прямо в десятку. Попал с первой пули… Напрасно они тебя выгнали.
— Я о-очень в-в-виноват.
Артем усмехнулся:
— Что и говорить, Коля!.. Виноват… Но пиджак-то поинтересней я выбирал себе сам. Покрасивше выбирал. Яркий… А в яркий легче целить… Даже с завязанными…
И уже — никого. Ни души в притихшей кафешке. Яркий пиджак Артема только и остался. Так и повис на спинке его стула.
5
В тихой К-студии — вот где и когда у него заболело. Прощанье с Ольгой (не поглядывая, как бьется в своем кругу большая стрелка) — да и расцвеченный на стенах Кандинский неприятно утомляет.
Артем сидит, откинулся на стуле. Вот ведь понурое жизнелюбие!.. Надо не горбиться, досиживая последнее время. Но как же медленны эти предотъездные, топчущиеся на месте минуты!
Провинция уже его ждет. Жирные воронежские черноземы… Родные места… Ивы… Седенькая мама… Это ему неудобно, ей все удобно. Она устроит его, взрослого мужика, учительствовать — уже нашла в школе место. Старшие классы, конечно. С возвращением, сынок!.. Только не болей!
— Уезжаю, — повторяет с слабым, нищенским нажимом Артем.
А Ольга ни слова.
— Как ни банально это звучит, я хочу, Оля, покончить с Москвой и с моим незадавшимся политиканством… Ты слышишь?.. Припасть к провинции — к этой прославленной, омертвело скучной живой земле. Хочу в черноземы. И зализывать там раны. Как ни банально это звучит…
Он еще раз откинулся на стуле:
— Я, Оля, оценил, что ты не гонишь меня… Ты хочешь, чтобы я ушел сам. Чтобы достойно. Чтобы красиво.
Ждет хоть каких-то ее слов.
— Ты даже проводить меня пойдешь, угадал?.. Да и почему бы тебе не бросить последний взгляд на экс-политика, на интеллектуала, который, как вдруг открылось, какой ужас!.. тайком побежал в ГБ… Поторопился осведомить гэбистов о Выставке. О проблемах современных художников.
— Твои бумаги. Нашла их… Соберу чемодан.
— Я пришел сюда с рюкзаком.
— И рюкзак найду.
Артем пытается заглянуть ей в бесслезные глаза. Ольга отворачивается.
— Ольга… Хочу тебе сказать… Я, конечно, виноват, но виновато и…
Это расхожее оправдание. И ничего лучше?.. Какие они скоропортящиеся, эти последние его минуты!
Артем мучительно кривит лицо.
— …В повсеместном нашем стукачестве, Оля, винова…
Ольга опережает его. Протянув руку, женщина касается пальцами его губ — не надо, Артем, слов.
— …виновато само наше…
Ольга вновь руку к его губам — не надо слов. Не надо про виноватое наше время. Пожалуйста.
— Я понял. Я понял… Значит, объяснения не принимаются. Значит, просто уйти… Просто исчезнуть?
Ольга молчит.
— Но, Оля… Я исчезну. Я совсем… Но ты же меня проводишь?
— До такси.
*Ольга укладывает в чемодан кипу бумаг Артема… Заглядывает в ящики… Нашла и сложила две его рубашки.
«Я боялась, что не удержу слезы и уже завтра привыкну… Как привыкают к его харизматическому имени. Я боялась простить. Женщина привыкает (так всегда при счастливой постельной близости). Женщина, ночь за ночью идущая у мужчины на постельном поводу, привыкает к чему угодно. К стукачеству… К воровству… Женщина простит… Я боялась его голоса. В трепете его тембра, в задыхающейся интонации, в самом звуке голоса слышалось что-то, что заставляло меня трепетать в ответ. Я замирала на краю».
Ольга собирает ему чемодан.
«Артем не дал мне мучиться… Он не спросил — поеду ли я с ним в воронежские черноземы. Возможно, я сама должна была заговорить. Об этом… Но я не заговорила. Я просто женщина. Я не декабристка. Я шестидесятница, вышколенная отцом-диссидентом. И даже малый оттенок стукачества был мне омерзителен».
*Артем и Инна.
— Когда уезжаешь?
— Сегодня в ночь.
— Это чтобы тихо? в темноте?.. Чтобы Артема Константу не видели?
— И чтобы я никого не видел.
— Что так сурово?
— Так.
— А деньги на билет наскреб?
— На билет я и просил постыдно. Клянчил у Босса… Ты же слышала… Его люди все-таки выдали мне мое, последнюю зарплату.
