Мортен Рамсланд - Собачья голова
На лице Аскиля появилось обиженное выражение, и в ответ они услышали лишь одно: «Как же вы провинциальны!»
После того как семейство познакомилось с кубистическим периодом Пикассо, к меланхолическому аромату алкоголя и одеколона, окружавшему Аскиля, добавился терпкий оттенок — это был запах скипидара, который Аскиль разливал по маленьким металлическим баночкам, когда после работы и по воскресеньям, натянув холсты, принимался размахивать кистью. Он часто морщил лоб и громко ругался, потому что многое давалось ему с трудом, и поначалу Бьорк даже и не придавала никакого значения тому, что, когда она по вечерам одна отправлялась спать, Аскиль мог остаться в гостиной со своим холстом, кистью и запахом скипидара. И лишь когда она рано утром гладила его рубашки, окутанная парами алкоголя, одеколона и скипидара, она про себя отмечала, насколько этот запах отличается от того бархатистого аромата, который исходил от доктора Тура. Что-то в нем было непримиримое, упрямо отказывающееся принимать ее любовь. И когда она целовала его на прощание перед уходом на верфь, случалось, она думала: «Что происходит с нашей безмолвной тьмой, что происходит?» — но как только он со своей палкой исчезал вдали, все беспокойство пропадало.
Однажды ночью Бьорк проснулась в поту, потому что ей приснилось, что из ее пупка начал расти подсолнух. На следующее утро у нее разболелся живот, и, когда Аскиль ушел на верфь, Ранди позвонила доктору Хайнцу, который пришел и приложил свой хромированный стетоскоп к большому круглому животу Бьорк.
— Не беспокойтесь, — сказал он ободряющим тоном, заговорщически подмигнув Ранди, — пейте воду и спите как можно больше. До родов еще три недели.
Бьорк кивнула, потому что созерцание коричневого врачебного саквояжа всегда действовало на нее успокаивающе. Но тем не менее боли усилились, на лбу у нее выступил холодный пот, и ей пришлось улечься на диван. Когда вскоре после этого через открытое окно залетел воробей, который стал растерянно метаться по комнате, а потом ударился об окно и упал на диван, она не могла воспринять это иначе как знак. «Я сейчас рожу, — закричала она, — я сейчас рожу, и у меня газы в животе! Позвоните маме!»
Испуганная Ранди бросилась к телефону, чтобы снова вызвать Хайнца — но не мог же он все время бегать туда и обратно? «Если у девчонки газы, пошлите ее в уборную, — сказал он, не понимая, что еще можно предложить, — ей еще не пришло время рожать».
Таким образом, когда Аскиль вернулся с верфи, Бьорк сидела в уборной, обливаясь холодным потом, мучимая острой болью, отдающей в ноги. Во внутреннем кармане у Аскиля лежала скомканная репродукция «Скрипки» Пикассо, которую он тут же расстелил на обеденном столе. «Что еще за чушь?» — воскликнул он, когда ему сообщили, что Бьорк по предписанию доктора Хайнца сидит в уборной. Он стал звонить доктору, которому, честно говоря, уже несколько надоели все эти звонки. Доктор как раз ужинал, но, когда Аскиль повысил голос, он все-таки не стал спорить с будущим отцом и сказал: «Ладно, через час приеду».
Однако не прошло и часа, как страшная боль выдавила из легких Бьорк воздух, что-то в ней толкнулось, стремясь выйти на белый свет, и стало пробиваться наружу. Она хотела было встать и побежать назад в дом, но от резкой боли голова у нее закружилась, и в то время, как Круглая Башка в гостиной, разинув рот от изумления, наблюдал, как мертвая птица начала шевелиться — «Она взяла и улетела, — скажет он позже, — я сам видел!» — между ног Бьорк на белый свет явилось что-то бесформенное и, познакомившись с силой всемирного тяготения, полетело в зловонную смесь нечистот и химикатов. «Аскиль!» — заорала Бьорк, и тут стены повернулись — и перед ней возник Аскиль с безумным взглядом, он засунул руки в выгребную яму и начал там шуровать, так что вокруг него поднялась стена дерьма. В конце концов Аскиль ухватил что-то тонкое и длинное, очень похожее на пуповину, потянул за нее и с выражением лица, которое вполне могло бы быть у рыбака, поймавшего на крючок здоровенную треску, вытащил маленького ребеночка. «Мальчик! — закричал он, первым делом изучив половой орган маленького существа. — Это мальчик, черт возьми, какие мы молодцы!»
Тут уже за дело взялась Ранди: вскипятили воду и вымыли младенца, еще до того, как в дверь вошел доктор Хайнц, бормоча: «Не может быть… прямо в выгребную яму!» Но несмотря на такое преждевременное и совершенно неожиданное знакомство с суровой правдой жизни, мальчик оказался совершенно здоровым; его завернули в одеяльце и принесли в гостиную к родителям. Оба они удивились, увидев огромные уши ребенка, которые до этого момента были скрыты зловонным плодным пузырем. «Какой-то у него странный вид…» — прошептал Аскиль, но ни у кого из присутствующих не было никакого желания поддержать разговор.
— Ого! — повторял Круглая Башка в последующие недели, ежедневно по несколько раз наклоняясь над своим двоюродным братом. — Ну и уши! Откуда они у него?
— Да, в нашей семье таких не было, — говорила в ответ мама Ранди.
— Эй! — воскликнул однажды Круглая Башка, сделав большие глаза. — Они двигаются. Я видел!
— Прекрати говорить о его ушах, — вздохнула Бьорк, которой казалось, что следует обратить внимание и на более симпатичные детали. — Посмотри-ка на его нос, — сказала она, — посмотри, какой он милый, посмотри на его глазки, посмотри, какие они очаровательные. Он будет знаменитым человеком. Мамин любимый малыш, — последнюю фразу она повторяла утром, днем и вечером, — тебя обязательно, обязательно, обязательно ждет блестящее будущее.
— Какое? — поинтересовался Круглая Башка. — Он что, будет пожарником или премьер-министром?
Но Бьорк попросила всех ходить на цыпочках, ребенку надо спать, а когда Аскиль приходил с верфи по вечерам, распространяя вокруг себя невозможный запах алкоголя, одеколона и скипидара, она повторяла: «Ш-ш-ш! Ребенок спит. Потише, Аскиль. Не мог бы ты перенести на черную лестницу все свои краски и холсты? Нет-нет, не надо щекотать ребенка, прекрати дразнить его».
Аскиль, который, конечно же, считал, что имеет полное право щекотать подбородок своего сына, попытавшись высказать нескольких робких возражений, исчезал на черной лестнице, чтобы продолжить работу над картиной, которая получит название «Новая жизнь в старой уборной», при этом он время от времени прикладывался к своей недавно приобретенной карманной фляжке, которая, как и палка, станет неизменным спутником всей его жизни. Но при том, что дверь на черную лестницу была закрыта, терпкий запах все равно проникал через все щели и трещины. Бьорк вздыхала, открывала окна и проветривала комнату, но толку от этого было мало, а когда он позднее приходил на кухню, чтобы посмотреть, как она купает ребенка, она спрашивала: «Ну что ты тут торчишь?» Когда он хотел что-нибудь спеть ребенку, она говорила: «Ты напугаешь ребенка своим голосом». А когда он наклонялся над колыбелью, чтобы поцеловать сына, она говорила: «Ты поцарапаешь ребенка своей щетиной, Аскиль, прекрати».
Одновременно с этим прекратились и их бессловесные игры в темноте. Теперь другой должен был занять место у ее груди, а одержимость алкогольными демонами у оттесненного на черную лестницу Аскиля стала приобретать новые масштабы.
Легким Аскиля, которые и так-то были не слишком здоровыми после немецких бараков, где гуляли сквозняки, не шли на пользу влажный воздух на черной лестнице, пары скипидара и постоянно возрастающее количество выкуриваемых за день сигарет. Прошло немного времени — и ему пришлось держаться подальше от сварочных цехов и тех помещений, где висело плотное облако сварочной пыли, от которой он начинал кашлять и задыхаться. Он закрылся в чертежной мастерской, стал проводить все время за кульманом, потеряв всякий интерес к превращению своих чертежей в стальную действительность. В результате его проекты судов стали постепенно меняться. Теперь в них вкрадывались какие-то фантастические детали, появлению которых в немалой степени способствовали алкогольные демоны и кубистический проект на черной лестнице. Сам Аскиль считал, что он в двух шагах от какого-то эпохального открытия, которое произведет революцию в судостроении, но отнюдь не все разделяли его точку зрения.
— Чертовы инженеры, — ворчали кузнецы в цехах, — сидят там у своих кульманов и ни черта не смыслят в реальной жизни!
— Дьявольщина, — возмущались электрики, — намудрили тут в чертежах — сам черт не разберет!
— Ну и херня! — восклицали начальники цехов. — И что нам с этим делать?
Проходили месяцы, и недовольство возрастало, и в один прекрасный день делегация из трех человек, сформулировав свои жалобы, явилась к директору, который в течение пятнадцати минут внимательно их слушал. «Ну вот что, — сказал он, когда они закончили, — ошибки эти нам, конечно, надо исправлять. Не вешайте нос, ребята!» Но прежде чем делегация покинула его кабинет ни с чем, он прикрыл дверь и прошептал: «Это же Плотник, черт побери, чего вы от меня хотите? Не могу же я уволить Плотника, неужели не ясно? Вы понимаете, что все тогда обо мне будут говорить?»
