Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени
Ради Курнеева и его жены Веры я зрел теперь сквозь десятилетия, я раздвигал зябкие кусты прогнозов, а с ними заодно и горы, а если горы не двигались, я спешно и не чинясь сам шел к горам шагами нежмотистого пророка, я взбирался наверх, я далеко видел — и как же эти люди слушали! Где еще, кроме российской общаги, есть столь затаившаяся склонность, а то и жажда (склонность — слабенькое словцо), жажда к тревожным пророчествам, к восторженно-честной и вдохновенной моей ахинее?! — Всех до единого, всех их тотчас разобрало, ах, как он сказал, ах, Петрович, ух, этот Петрович, писатель!.. После экспромта (и после вскриков одобрения) я просто обязан был приложиться к бокалу водки, и ведь как пошла!
Все пили взволнованные, даже мадам Вера подобрела. Женщина милая, но вот бонтонная. Держит расстояние. Когда мадам (поблагодарить) подошла ко мне, от нее заструились легчайшие духи; одежда, тонкое белье источали тепло ухоженного тела. Вера улыбалась: она мерцала, как законченная новелла. В похвалу за мою речь, чуть круче склонившись, спросила, взял ли я себе холодца? — очень сегодня вкусен, люди хвалят! А как на мой взгляд ее расширившаяся квартира — эти большие и светлые, эти три соединившиеся комнаты?!.
Мне (гад) захотелось ее смутить, и, приманив еще ближе, я сказал на ушко шепотом — мол, ах, эти ее три комнаты. Сколько места! Я все думаю, не оставить ли здесь на ночь моего брата Венедикта Петровича — его отпустили на сутки...
Она и глазом не моргнула. Умеет.
— Пожалуйста.
Мол, Курнеевы всегда на высоте, милейший! (Понимала, что шучу.)
Но я продолжал — Венедикт Петрович отпущен лишь на одну ночь. Так что ночлег, теплое-то место я ему устрою, вопроса нет, но вот с кем бы ему переспать, как вы думаете? Врач посоветовал. С женщиной, желательно незамужней. Должно пойти ему на пользу. Врач сказал, что брата это должно здорово встряхнуть...
Мадам Вера посмотрела мне глаза в глаза, у нее хороший взгляд. (Нравилась мне.) Кругом нас застольно шумели, кричали, даже вопили, перебивая тостами друг друга.
— Ваш брат красив. — Мадам призадумалась. Не спеша потрогав пальцем тонкую свою переносицу, она спокойно ответила, что проблема для нее нова. Женщины не мятные леденцы, и, как брат, я должен бы лучше знать вкусы Венедикта Петровича.
— Он красив. Давайте я положу ему еще рыбы. — И улыбнулась; ничем не проймешь.
Сам Курнеев, Петр Алексеевич, во главе стола, — сытые щеки, высокие залысины. Потолстел. Давненько он не пил у меня чаю, кофе.
Бывший конструктор, робея, по-прежнему заискивает перед общагой. (Даже ходит на субботники, честно, через раз.) И вот ведь новоселье устроил, надо чтить: с мелкотой этажной особенно следует ладить и жить в мире, иначе тебе зальют потолки, наблюют возле порога. Общажному демосу, как и всяким богам, время от времени следует бросить (поставить) на стол бражную гекатомбу, пейте; именно, именно так, не брать у них, не клянчить — богам надо давать.
— ... Песню! Ну, песню, что ли?! — говорит Петр Алексеевич Курнеев, по-хозяйски то ли их всех упрашивая, то ли им веля (надо вовремя дать им петь).
А Веня ел. Молодец. Седая голова увлеченно склонилась к тарелке и к бокалу (с минералкой), который он крепко, не разбить, удерживает в руках.
Не пьян, но хорош, я выбрался из-за стола, обход по квартире. Пройтись да посмотреть, оценить, складно ли две комнаты соединились с третьей (прикупленной Петром Алексеевичем и Верой у кого-то).
Разделяла стена — ага, теперь дверь. Пробили Курнеевы (проткнули ли), как водится, ломом эту нейтральную стену, чтобы застолбить?.. Вряд ли. Вряд ли сами. Но лом торчал — лом торчаа-ал, тоже ведь под ритуал затея! Попросили бывалого общажника, и тот принес на плече ржавый ритуальный лом, ударом пробил (в прикупленную комнату) стену насквозь, ломом девственность — на-аааша! И тут же, на рысях, чохом заплатили Курнеевы за комнату, за ее ремонт и за местную (чтоб денежка капнула демосу) ремонтную бригаду. Молодцы!
Я расслышу запах проломленной стены уже на ходу, из коридора. Случайный дар, утонченные ноздри приживала, когда мне уже под шестьдесят, зачем этот нюх? (Чтобы навеки заделать меня сторожем?) Стоп... Я сообразил, что стою на переходе из двух комнат в третью. Как раз в прорубленных дверях. Когда не было дверного проема, здесь (на уровне моих глаз) торчал лом, пробивший стенную перегородку насквозь — ржавый иероглиф. Я видел этот лом, повисший в воздухе, как видят иногда зигзаг молнии, хотя она погасла.
За столом любимый общажный спор: почему живем так скудно и бедно, если такая богатая, можно сказать, чудовищно богатая страна. Старенький вопросец, Василий Замятов уже встал, чтобы всех перекричать — на вилке огурец, Замятов явно не успел закусить и орет на нас (прораб на стройке):
— ... Надо работать! Ра-бо-та-аать!
Так кричал, что я даже не видел, были ли у Замятова руки и ноги. Только рот. И огурец на вилке.
И вдруг Зинаида стопку с водкой к небу и весело кричит:
— ... Мужик должен все время пи-иить!
Кричит звонче:
— Вино! Чай! Кофе! Водку помаленьку! Пиво! Мужик без дела и питья — свихивается. Что угодно, но пи-и-иить!
Все в восторге, подхватывают — пить, ах, как важно! Пить, чтобы жить!.. — Орут, вопят, воздавая должное здравому женскому уму, ура, женщине! ура!.. Какой дикий ор. Они чокаются: пьем, все пьем!..
Даже Венедикт Петрович что-то призывное уловил: он пристально смотрит на Зинаиду, подсознательное сработало, и Веня (ребенок), почмокав губами, делает горлом глотательные движения: пьет, сосет грудь.
Я принимаю решение: пора. Попили, поели, пора и честь знать.
Делаю знак Зинаиде: а что, дорогая, если минут на пять мы отсюда уйдем, а? И чтоб ей совсем понятно, махнул рукой — мол, на выход!..
Выходит с улыбкой. Женщина! Она идет за мной, принаряженная, жилистая, пахнущая столетними гиацинтами, и как же звучно ставит она ногу к ноге в модных своих туфлях. (Да и коридор здесь гулок.) Я сбавил шаг, пьян, а Зинаида вышагивает рядом, высоко держа голову. Она с мужчиной.
К тому же сегодня ей телефон поставили. Приятно. Гордость за удавшуюся жизнь. Новенький неспаренный аппарат. (Духовная обновка.) Но едва приходим к ней, я уже с порога, быстро-быстро сбиваю с нее внешнюю горделивость и эту вечную женскую спесь. Говорю — ты ведь, Зинаида, мне жить помогаешь, а значит, должна помочь Вене, год за годом в больнице, ты же сама ему сочувствовала! А вот и помоги, говорю, человеку по малости. Да нет, не сошел я с ума! Я пьян, но вовсе не спятил. Пожалей бедного. Ему, Зина, уже завтра опять возвращаться в больничные стены...
— Ему нужна женщина. Врач сказал. И ты, Зина, тоже это понимаешь... Ты обещала.
