Михаил Гиголашвили - Чертово колесо
— Таких, как ты, у меня не было, — говорила она.
— Таких, как ты, у меня тоже. Я и не знал, что бывают такие женщины, — отвечал он. — Вот именно — о-о-о!.. ОООО!..
— Долго ты будешь тут?
— Не знаю. Виза кончается.
— Какая?
— Туристическая. — И Нугзар вкратце рассказал, откуда он родом, присовокупив, что в Ленинграде была драка и его ищет милиция.
— Что-нибудь придумаем. У меня есть знакомства. Я тут уже семь лет.
О приехала из Гонконга учиться, денег не хватало, и она, как многие студентки, начала потихоньку ходить на панель, благо тут это не опасно и под контролем полиции. Она училась в какой-то бизнес-школе, знала голландский. И в витрине сидеть привыкла, ей было интересно — какие они, эти разные мужчины? И благодаря витрине встретила его...
Нугзар уточнил:
— Ты ведь не обязана сидеть там?
— Нет, конечно. Работа сдельная, хочу — сижу, не хочу — не сижу, девушек у них много, с этим проблем нет, со всей Европы едут, из Польши, Румынии, Чехии.
— Тогда, пока мы вместе, не сиди там, а сиди только для меня! — попросил Нугзар.
— Хорошо. Ты — мой повелитель! — серьезно ответила О. — А если паспорта нет, то можно пойти в полицию, сказать, что прибыл нелегально, и сдаться в азил.
— Азил? Что это? — Нугзар уже слышал похожее странное слово от портье.
— Убежище. Попросить убежище.
И О, которая иногда подрабатывала в полиции как переводчица, поведала о том, что такое «азил». Приходит человек в участок и говорит: «Я спасся, бежал от властей, в нашей стране правит хунта, банда, клика, я нелегал, паспорта нет, я такой-то, жил там-то (говори, что хочешь), сбежал от хунты. Прошу признать меня беженцем!» Ему, естественно, не верят, но не знают, куда его отправлять назад — документов-то нет! — и сажают в специальное место, где он сидит до выяснения. Если за год он не признается, кто он, откуда родом и куда его депортировать, то его выпускают — а что с ним делать? — и он живет себе дальше под той фамилией, какую сам придумал, и с особой печатью.
— Нет, в тюрьму я не хочу, — ответил Нугзар. — Никогда там не был.
Но идея таким образом навсегда оторваться от угрозыска ему понравилась. У многих воров — по нескольку паспортов, без этого невозможно.
О продолжала:
— Бывает, что дают убежище, но редко. Для этого надо заранее хорошо подготовить легенду: кто ты, за что пострадал там, у себя, в Раша или Джорджии...
— А что говорят?
— Всякое... Многие из Раша даже утверждают, что они педики, за это их преследуют на родине, сажают в тюрьму. .. И пока проходит!
Нугзар усмехнулся:
— Нет уж. Говорить, что я педик, не хочется — еще экспертизу устроят... Интересно, можно это как-то проверить?
О шевельнула скулами, пыхнула губами:
— П-ф-ф... Не знаю.
— Может, мозоли у них там? — вспомнил Нугзар барачные разговоры о том, что у «петухов» на анусе — «капуста»: их столько трахают, что кожа стирается, а новая нарастает слой за слоем.
Потом они ушли в квартирку О. Нугзар играл с китаянкой, как с куклой, пересаживал со стола на ролики дивана, на подоконник, на стиральную машину... И всюду было удобно и хорошо, а руки и ноги сами делали свое дело. Его член выпирал у нее изнутри, из живота, около пупка, и Нугзар боялся, что у малышки что-нибудь лопнет или разорвется...
А позже сидел у открытого треугольного окошка, следил за ней. Тело двенадцатилетней девочки... И если не знать, что ей двадцать семь, ее можно принять за подростка. Ни тело, ни лицо не выдавали возраст китаянки. Вот и думай после этого, грех это или нет — с двенадцатилетней спать... Над подобным вопросом многие в зонах по пятнадцать лет думают... А надо раньше думать... Хотя... Если она сама на тебя бросается и соблазняет... как это случилось с одним зеком, который клятвенно уверял, что грудастая падчерица сама его соблазнила, но под пинками и ударами зеков его клятвы были не слышны: в зонах таких не любят...
И Гита как-то призналась, что спала с отчимом с тринадцати лет при каждом удобном случае, даже, бывало, мать в кухне обед готовила, а она у него около телевизора сосала... «Он правда любил меня, никто с тех пор так нежно не ласкал меня», — говорила... Наверное, все отчимы влюблены в своих падчериц... Если любишь мать — невозможно не любить и дочь (хотя бы подсознательно), особенно если падчерица хороша, а любовь к матери сильна.
Наконец, появились немрусы.
— Салям, салям! — поздоровались с удвоенным уважением, обеими пятернями пожав ему руку.
— Говорили с голландцем?
— Шпрехали[97]. Норби согласен. Ему до дороге фляше купить надо. Он пьяница, но тихий, у себя в циммере[98] лежит весь день и музыку слушает... Отцовы деньги пронюхал, теперь под шнапсом корячится... Попросил сто гульденов наперед.
— Поехали.
По дороге Нугзар оставил у портье адрес Норби с просьбой передать тому, кто будет спрашивать, и присовокупив десять гульденов.
— А, такой Кинг-Конг, знаю! – вспомнил портье-оливка Сатану, пряча адрес в ячейку, а деньги — в карман.
Тут же, среди сувениров, Нугзар увидел марки и купил несколько серий, чтобы заполнить ими альбом.
Норби жил недалеко от Рембрандт-плейн, в двух шагах от «Кристи». Старая голландская квартира с высокими потолками и створчатыми окнами. В одной комнате лежал на матрасе Норби в наушниках. Выглядел он неважно, в комнате валялись пустые бутылки и пивные банки, стояла перегарная вонь.
Ребята кое-как втолковали ему, что привели нового жильца, вот бутылка, вот деньги за месяц, все хорошо, все хоккей.
— Дай ему пятьдесят, а потом еще пятьдесят, а то пропьет сразу, — посоветовал Нугзар.
— Нет, у него все рассчитано — сколько он за один таг[99] в себя влить может. Даже где-то календарь у него висела. Эй, Норби, где твоя календарь?
— А? Календер? — не понял тот, снимая наушники, откуда трещала скрипичная классика.
— Оставь его, не ломай кайфа, на хер тебе календарь эта? — пожалел Юраш и понес чемодан и сумку в другую комнату.
Нугзар осмотрел ее, потом ванную, кухню. Все было заброшено, грязно, но жить можно. Попросить О убрать тут, помочь ей... Он представил себя со шваброй и помойным ведром и усмехнулся: лучше бы Варлам Ратиани, крестный отец, этого не видел даже в страшном сне!..
Ребята чем-то грохотали, открывали окна, дверь на балкончик, приговаривая:
— А чего, ништяк хата, хули там хуль...
— Центрь города, не хуй собачий...
— Жить можно, циммер большой. Кровать вот старый, ебаный кебан.
Они закрыли дверь к Норби и сели за стол. Нугзар угостил их гашишем, они равнодушно посмотрели, отказались:
