Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
И что же ты чертишь там? Какую-то глупость, чушь собачью – вовсе не сравнимую с твоими дифференциалами и интегралами, божественной партитурой для божественного оркестра, – но разве формулы твои что-то значат сейчас, когда отпущенный тебе отпуск, растянувшись на двадцать лет, закончился, и пора возвращаться, потому что там пусто без тебя, и ты, оказывается, пуст без этого бледного неба и пыльной жары, без рева двигателей, скорости и захода на боевой, без горькой сигареты в трясущихся пальцах, жгучей сладости спирта, без полуденной тишины и печного жара стоянки, – и особенно – без хруста камней под ее легкими ногами, стука в дверь и ответного стука твоего сердца, торопливого шепота и блеска глаз во мраке грузовой кабины, без ее пальцев на твоих губах... Все это ждет тебя, как остановленный кадр – кивни только главному киномеханику, – и в шорохе и треске эфира оживут голоса, и высохшая пленка побежит, – и сквозь ливень царапин вспыхнет белое солнце, мелькнут ее коленки, ее улыбка, взмах ее ладошки, закрывающей экран, – и появится мерцающее название фильма, диагноз твоей неизлечимой болезни:
Война, любовь моя...
Речь при вручении
Когда тебе предоставляется редкая возможность молвить свое слово перед аудиторией, ценящей Слово, обязательно встает вопрос: о чем должна быть разрешенная речь? Хорошо, что в данном случае есть маяк в густом тумане поливариантности. Иван Петрович Белкин и его отношения с Александром Сергеевичем Пушкиным. Или наоборот...
С этого «наоборот» и начинается то, о чем, оказывается, ты хотел поведать собравшимся и готовым внимать тебе строго определенное время.
Как человек, склонный больше к физике, чем к лирике, считаю универсальным и плодотворным метод уравнения, который мы, осознанно или по наитию, применяем для нахождения неизвестных в любых отраслях науки, искусства и жизни вообще. Даже литературный троп – то же уравнение, с-равнение, говоря языком лирики. Самое важное уравнение писателя – сравнение жизни и текста. Правда, профессиональные филологи не любят строить и решать подобные уравнения, в большинстве своем ограничиваясь бытовым контекстом творчества – где, как, с кем жил писатель, когда писал то-то и то-то. В большинстве случаев они правы. Однако бывают чрезвычайные случаи – случаются чрезвычайные тексты, требующие особого читательского внимания. И, как правило, это не какие-то захоронения мелких смыслов неизвестного писателя, а пирамиды, в которых, как принято считать, есть маленькие камеры, где и крылись некогда мумии, давно вынутые и изученные. Теперь остается только любоваться на ветшающие громады, у которых изъяты сердца смыслов, и говорить подрастающим поколениям, что для своего времени и такой малости, что была внутри, много, поскольку все только начиналось...
– Кажется, – скажет, подозрительно щурясь, классический литературовед, – я начинаю догадываться...
– Да, – отвечу я, нимало не смутясь, – можете называть это конспирологией, но в сочинениях Шекспира, Пушкина, Мандельштама, Булгакова – во всяком случае, у титанов, творивших в условиях благословенной тиранической цензуры, в давильне которой только и крепчает вино таланта (действие равно противодействию – ехидно напомню возмущенным лирикам), – в этих сочинениях скрыто на порядок больше того, чем выкопали уважаемые Аникст, Гаспаров, Чудакова и другие профессиональные археологи литературы. Но Шлиман был непрофессионалом, однако...
Однако я произношу речь не в защиту дилетантов, а в защиту писателей. Потому что часто они богаче умом, чем считают их исследователи. Меня умиляет формула, эмпирически выработанная отстающими, – мол, художник в гении умнее человека. Иными словами, писатель сам не отдает себе отчета, как он творит, потому что через него творит Творец. Несогласие писателя с собственной тупостью, как вы понимаете, лишь подтверждает критическое правило.
После исключения из процесса автора как сознательной личности, превращения его в сомнамбулического медиума, слепца, ведомого неким божественным вдохновением, литературоведение берет на себя толкование литературы, но уже на своем – облегченном – уровне понимания...
Теперь, когда необходимое вступление сделано, плавно перейдем к именователю премии Ивану Петровичу Белкину и, не задерживаясь на нем, минуя ряд посредников – рассказчиков, издателя, ненарадовского помещика, – к господину сочинителю Пушкину А. С. И тут, сами того не желая, натыкаемся на острый вопрос о качестве прозы поэта.
Проза поэта и поэзия прозаика – темы вообще болезненные, и мы, изловчившись, увернемся от соблазна обругать и тех, и этих. Будем придерживаться широкоцеховой солидарности поэтов и прозаиков, дружащих против невдумчивых литературоведов, и на примере повестей покойного Ивана Петровича покажем, как много зависит от неправильно составленного критического уравнения.
Урон от литературоведческой халатности огромен. Пример Пушкина здесь как нельзя кстати. Набравшись, наконец, храбрости, скажу: повести Белкина при первой встрече заставили меня, тогда еще школьника, согласиться с футуристами по вопросу о месте на пароходе современности. С юношеской наглостью я подумал, что Пушкин как гений, конечно, имел право на прозаическую прихоть, но не на такую же! Через энное количество лет, узнав, что Пушкин читал Стерна, я с еще большим недоумением взглянул на эти повести, писанные не летящим почерком, а скорее детскими каракулями, местами небрежно правленными взрослым пером. Тут еще и младшие современники Лермонтов с Гоголем стояли рядом отечественной укоризной родителю Белкина.
– А где, спрашивается, – вопрошал я Историю еще годы спустя, – были друзья поэта, их кислые лица при чтении? Ан нет – друг Баратынский ржал и бился. Ну, знаете, А. С., – либо я, либо такой друг! – возмутился я, будучи к тому времени если не запанибрата, то почти на дружеской ноге с автором Ивана Петровича. Вспоминая о субординации и возвращаясь на свое место, поясню, почему мне мнилась такая близость. Потому что, глубоко внедрившись в лабиринт из пересечений пушкинских линий жизни и литературы, вдруг понял, что уже топчусь в таких коридорах, где на полу вековая пыль и никаких следов литературоведов, а впереди брезжит или полный свет, или полная тьма – что-то истинное, а не просто правдивое или правдоподобное. Общее уравнение «текст равен жизни автора, помноженной на коэффициент таланта» после подстановки необходимых и достаточных пушкинской биографии начало выдавать решения, открывать неизвестные. И оказалось, что, как ни меняйся строй, как ни приходи на смену литературоведам в шинелях литературоведы без оных, а Пушкин зря мучился, сочинял, вкладывал... Зачем «Борис Годунов», о чем «Медный всадник», кто на самом деле Моцарт, а кто Сальери в одноименной маленькой (а на самом деле – большой) трагедии, где золотая середина между царем и цареубийцей, где та мнимая точка, в которой ты совершенно свободен, – эти и другие вопросы не возникают, потому что считается: прошлое застыло в камне, и не надо его ковырять и царапать.
