Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1
– Гражданин Гусев! – срывающимся голосом крикнул он. – Зачем вы это делаете?!
Отец Петр положил брату руку на плечо.
– Будет тебе. Пусть делает. И те знали, когда косточки преподобного ворошили, и этот знает – зачем.
– Погоди, – дергал плечом о. Александр, пытаясь высвободиться из-под тяжелой десницы о. Петра. – Он не понимает… То есть он, скорее всего, понимает, но совершенно не так! Я в Москве был, я знаю о другом отношении к Церкви… Пришел, как Мамай.
– Он не Мамай, – сухо сказал о. Петр. – И не Гусев. Он – Лейбзон.
– Лейбзон, а ведет себя, как Мамай…
– А кто тебе в Москве обещал, что Лейбзон, ставший властью, не станет Мамаем? И хуже того…
– Постойте! – послышался чей-то крик. – Граждане! Товарищи дорогие, погодите!
Через Соборную площадь, переваливаясь как утка, бежал к храму грузный человек в подряснике, со сверкающим на солнце наперсным крестом. С молчаливым вопросом повернулся к Ваньке Смирнову Гусев-Лейбзон. Ванька, преданно глядя на него голубенькими глазками, доложил:
– Отец Андрей, настоятель…
– Настоятель, – скучным голосом спросил Гусев, – чего?
– А вот этого вот храма, Успенского…
Тут и о. Андрей встал рядом, утирая платком пот, градом ливший с красного лица, и хватая воздух раскрытым ртом.
– Товарищи милые, – едва отдышавшись, заговорил он, – эти колокола на трудовую народную копейку…
– Не могут попы без вранья! – оборвал его Ванька. – Вон, – ткнул он пальцем за ограду, где на одной из частей только что сброшенного и расколовшегося колокола хорошо был виден обрывок литой надписи: «…благотворением купца Тверети…». – Копейка, она, конечно, трудовая, да от народа отнятая на вредную забаву.
– Товарищи мои! – умоляюще воззвал о. Андрей, но презлющей цепной собачонкой облаял его Ванька.
– Твои товарищи – попы Боголюбовы. А тут для тебя товарищей нету.
– Хорошо, хорошо, – покорно закивал о. Андрей, трясущимися пальцами расстегивая душивший его толстую шею ворот подрясника. – Граждане! Купец-то Тверетинов Козьма Богданович, он из простых… Да я не о том! – испуганно вскричал он, приметив, как дернулась щека бритого, страшного человека. – Бог с ним, с Козьмой Богдановичем, Царство… – И он руку поднял, чтобы перекреститься, но, спохватившись, сделал вид, что всего лишь желает смахнуть ею выступившие на лбу капли пота. – Но копейка она и есть копейка! Этакие суммы, – привычно потер о. Андрей пальцами правой руки, – и вдребезги!
Тем же скучным голосом промолвил Гусев, что у гражданина настоятеля по поводу колоколов есть, похоже, свое мнение.
– Есть! – обрадовался тот. – Раз они вам мешают, надо, граждане хорошие, их продать. Мне знающий человек говорил – наши, русские, православные колокола за границей ныне в цене.
– Продать? – Гусев расстегнул свою кожанку. – Вчера еще трясло, – пожаловался он бритому, – и температура лезла, а сейчас оживаю.
– Продать, – кивнул о. Андрей, с опаской поглядывая наверх, на звонницу, где визгливым женским голосом продолжал проклинать нехристей о. Михей. – И чего орет, дурья башка… Он у нас, – настоятель Успенского храма решил на сей раз обратиться к бритому, – малость не в себе. Его в детстве того… охолостили…
– Яйца, что ли, отрезали? – оживился молчавший все это время начальник милиции.
В знак согласия о. Андрей горестно вздохнул.
– А колокол, – зябко поеживаясь и снова застегивая тужурку, осведомился у него Гусев, – разве не святыня? То в жар, то в холод, – покашливая, пожаловался он бритому партийному начальнику. – Туберкулез, должно быть, обострился. В разгар лета – странно…
– Медку, медку нашего сотниковского, лугового, – решился на сочувственный совет о. Андрей. – Любую хворь выгоняет.
– Он что, – ни к кому не обращаясь, тихо промолвил Гусев, – не понимает? Я задаю вопрос, но вместо ответа слышу сказки про мед, от которого меня заранее тошнит.
От его тихого голоса и глубочайшего отвращения к меду о. Андрею стало нехорошо. Он сглотнул набежавшую слюну и вдруг пересохшими губами едва произнес:
– Святыня.
– А святыня, – как кошка с полузадушенной мышью, продолжал играть с ним рыжий мучитель, – разве может быть предметом торговли?
В гулко стучащем сердце своем воззвав к Создателю, о. Андрей покорно шепнул:
– Не может.
– Наконец-то, – брезгливо поморщился Гусев. – Простая логика, а как трудно доходит… Теперь, голубчик, давайте рассуждать далее. Нужны эти ваши… – он помедлил, подыскивая слово, и, найдя, усмехнулся, – бубенцы человеку, окончательно и бесповоротно отправившему Бога на свалку истории? Нужны? – И зелеными, болотными своими глазами он вперился в покрасневшее от жары, волнений и страха лицо о. Андрея.
– На свалку? – еще не веря себе, переспросил тот. – Бога?! – Он растерянно оглянулся. Ванька Смирнов довольно усмехался, бритый, дергая щекой, о чем-то переговаривался с начальником милиции, отцы Боголюбовы и жалкая кучка их прихожан стояли поодаль. – Да разве такое… – Но тут что-то зловещее показалось ему в зеленых глазах рыжего богопротивника, и он склонил голову. – Не нужны.
– Превосходно! – зябко потер руками и откашлялся Гусев. «Чтоб тебя твоя чахотка сожрала с потрохами», – всей душой пожелал ему про себя о. Андрей. – Но сказав «а», скажем и «б». Если не нужны колокола, то нужна ли построенная для них башня?
Некий благочестивый сотниковский житель в немолодых уже летах отправился паломником в Святую Землю и, возвратясь, рассказывал о. Андрею, что близ моря Галилейского есть дивной красоты гора, взойдя на которую, Спаситель отверз уста Свои и произнес проповедь, Его учениками впоследствии названную Нагорной. Припомнив этот рассказ, настоятель Успенского храма впал в глубокую тоску. Ибо всякая колокольня не подобна ли горе Божьей и не предназначена ли для того, чтобы с высоты ее по всей округе звучало бессмертное благовестие?
– Так нужна или нет?! – требовал от него незамедлительного ответа явившийся в Сотников пособник антихриста.
Отец Андрей пожал плечами и, не поднимая головы, отрекся:
– Не нужна, стало быть.
Ванька засмеялся.
– Во как! Прижал тебя умный человек и потек ты, поп, ровно квашня. Колокола не нужны, колокольни не нужны, доски эти ваши малеванные…
– Я про иконы!.. – вскинулся было о. Андрей, но под холодным взглядом главного супостата осекся и замолк.
– И церкви энти, где вы народ дурите, только место зря занимают. Их в клуб переделать надо. В Пензе в одной такой научное заведение для всего народа устроили – звезды смотреть, где какая.
– Планетарий, – нехотя пояснил бритый.
– Во-во! – обрадовался Ванька. – И у нас, в Сотникове…
Но в какой именно из церквей града Сотникова собрался он устроить планетарий, услышать не удалось. Пронзительный вопль о. Михея раздался с колокольни.
– А-а-тпусти-ите! – надрывно кричал звонарь, но напрасно. Несколько человек схватили его сначала за руки, потом за ноги и, раскачав, с напутственным гоготом: «Лети, поп, в Царство Небесное!» выбросили со звонницы вслед за колоколами. Анечка Кудинова ахнула и закрыла глаза ладонями.
Отец Михей падал лицом вниз c безмолвно открытым ртом, широко раскинутыми руками и вздувшимся на спине подрясником. Сильный порыв ветра со стороны Покши чуть развернул его, он рухнул на церковную ограду и повис на ней, как копьями, пронзенный ее железными острыми концами. Густой темной струей хлестнула из его горла кровь, он дернулся, шевельнул головой, на которой каким-то чудом удержалась скуфейка, и затих, свесив руки. Дурным голосом вскрикнула и повалилась без чувств одна из певших в хоре Никольской церкви женщин.
– Марья! – тормошила ее и плакала другая. – Ты вставай! Отец Михей, батюшка, мученик ты наш… Уби-и-и-ли!
– Что это? Почему? Отца Михея… – лепетал, будто младенец, о. Александр и чувствовал, что из-под ног у него уходит земля. Он ухватился за руку брата. – Петя…
– Кирюша, – звал сына старик Пчельников, – пойдем отсюда… Пойдем! Не смотри, ради Бога!
У бритого партийного начальника несколько раз подряд дернулась щека.
– Я просил – недовольно пробурчал он, – без жертв.
– Всякая революция, – высокомерно отчеканил в ответ Гусев, – это насилие. А где насилие – там и жертвы.
– Звери, – сильно и ясно сказал о. Петр.
3
Когда закончилась так внезапно и страшно прерванная литургия, о. Петр вышел из алтаря и медленным взглядом обвел стеснившийся у амвона народ. По пальцам можно было всех пересчитать – тех, кто пришел утром и после пережитых потрясений поспешил назад, под своды церкви, к спасительной и укрепляющей Чаше, да еще старичка в больничной пижаме, двинувшегося вместе с малым стадом к Успенскому собору, там побелевшего от ужаса и схватившегося за сердце при виде сброшенного с колокольни и повисшего на ограде бездыханного звонаря, да еще трех молодых послушниц из разогнанного Рождественского монастыря, в черных, по самые брови надвинутых платках. Не было матери Агнии. Ее Григорий Федорович увел домой, напоил чаем и наказал лежать, определив сиделкой возле нее Лену Калашникову, недавно тайно постриженную о. Иоанном Боголюбовым с именем Ксения, но оставшуюся в миру. Но сам регент стоял среди народа, и весь его хор могучий – две состарившиеся на левом клиросе женщины и Анечка Кудинова – был с ним рядом.
