Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Зачем они тебе?
— Тс-с-с… — прикладывает палец к губам.
Что-то придумал. Но что? Что можно делать с сухими елочными иглами?
Мы с Икой идем домой. Долго уже идем. Сначала дошли до моего дома, и я пошла дальше — провожать ее. А потом она проводила меня обратно. А потом я проводила ее. А потом она. Теперь мы стоим у нашего подъезда. Просто так стоим. Домой мне совсем не хочется… Если папы нет дома… Я чувствую, что его нет…
— Ладно, надо идти, — говорит Ика.
— Погоди, — прошу я. — Погоди еще малость…
— Нельзя, мать беситься станет.
— Пускай побесится.
— Да — пускай! Тебе хорошо говорить, ты мою мать не знаешь… Как разблажится, хоть из дому беги.
— А если бы было куда бежать, ты бы убежала?
— Вестимо дело, убежала. Только куда? Некуда… Куда ни убеги, а если родители есть, все равно вернут. Ладно уж, пусти, пойду.
— Иди, разве я тебя держу?
— Конечно, держишь.
— Я? Я тебя не держу. Это шарф тебя держит.
— Потому что ты его к трубе привязала.
— Не привязала, только чуть-чуть зацепила.
Правда, только засунула бахрому за трубу, и все. Капельку заткнула. Если она дернется посильнее, шарф выскочит.
— Все равно пусти.
— Как же я пушу, если я не держу?
— Вот не пустишь, мне от матери влетит.
— А ты думаешь, мне тебя жалко?
— Не знаю…
— Не жалко, нисколечко.
— Значит, ты злая и вредная.
— Я злая, а ты все равно хочешь со мной дружить.
— А ты?
— Если уйдешь сейчас, не захочу.
— Как же я уйду, когда я привязана?
— А ты развяжись.
— Ну, правда…
— Правда. Слушай, скажи ей, что к сбору готовились.
— Вчера уже говорила.
— Тогда, что стенгазету оформляли.
— Стенгазету! Она мне такую стенгазету покажет!..
— Ну тогда иди, иди!
— А ты не станешь сердиться?
— Почему я должна сердиться?
— Что я ушла.
— Конечно, стану.
Мы опять стоим.
— Ну, правда…
— Иди, иди, беги! — Я вытаскиваю концы ее шарфа из-за трубы.
— Ты меня не любишь?
— Конечно, люблю.
— Больше, чем Верку?
— Конечно, больше.
— Правда?
— Ну, иди уже!
— Иду. — Ика смеется. — Пока! Правда любишь?
Убежала… Разве я люблю ее? Не знаю… Я люблю папу. А вдруг он все-таки дома? Почему я решила, что его обязательно нет? Вот сейчас возьмет и откроет мне…
Мне открывает Надя. Папы нет. Ну что ж, что нет? Ведь еще рано. Он еще может прийти. Вполне может прийти… Двадцать раз может прийти. Двадцать раз может прийти… Я хожу по комнате. Двадцать раз может прийти! Может… Он не придет! Я чувствую, чувствую, что он не придет сегодня! Не придет…
— Солнышко! — Я останавливаюсь возле стола и оборачиваюсь к окну. Широкий красный диск, тоненькое облачко, как поясок… — Солнышко, сделай, чтобы он пришел… Дорогое, ясное, теплое! Сделай, чтобы он пришел! И чтобы не пил водку… Пожалуйста… Ты ведь можешь это сделать… Ты все можешь. Сделай, пожалуйста, очень тебя прошу, сделай — чтобы ему не хотелось пить. А я… Я буду хорошая, вот увидишь — все-все буду делать, буду учить французский. Даже музыкой буду заниматься — если так надо. Перестану читать книжки. Если хочешь, и с Икой не стану дружить. Ни с кем не стану дружить. Буду целыми днями сидеть дома и перебирать крупу. Штопать чулки. Только сделай, как я прошу!..
Час ночи. Лифт ездит вверх, ездит вниз, опять вверх. Папы нет…
Оно ничего не может. Не может! Оно просто шар. А я дура, дура!.. Оно ничего не видит и не слышит. Бессмысленный шар, сгусток космической пыли, раскалившийся до газообразного состояния — шесть тысяч градусов на поверхности, а внутри и подавно пятнадцать миллионов. Желтый шар, сейчас светит, а потом потухнет. Конечно, нужно быть дураком, последним идиотом, чтобы верить, будто космическая пыль может сделать, чтобы человек перестал пить водку! Ничего оно не может… Я утыкаюсь лицом в подушку и плачу. Никто ничего не может…
Мама привела к нам Георгия Ивановича. Познакомилась с ним на трамвайной остановке и привела к нам домой — кормить тарелкой супа. Георгий Иванович высокий, тощий, штаны у него ободраны лохмами, рубаха вытертая, грязная. Он кончил три института: Геологический, Кристаллографии и Институт философии Коммунистической академии. А живет он один в маленьком домике возле мужской школы.
— Подождите, я подыщу вам старые брюки Павла, — обещает мама.
— Не трудитесь! — хмурится Георгий Иванович и отхлебывает с ложки суп. — Не собирал обносков с барского плеча и впредь не намерен!
— При чем тут обноски? Какие обноски? О чем вы говорите? — спорит мама. — Что за гордыня такая неуместная? Вполне приличные брюки. Уж во всяком случае, куда лучше вашего тряпья.
— Это тряпье — меня спасло! — заявляет Георгий Иванович.
— Не понимаю: от чего и каким образом оно вас спасло?
— Вам не обязательно понимать.
— Прекрасно. Но вам тоже вовсе не обязательно ходить оборванцем. Интеллигентный человек с тремя дипломами! А выглядите как огородное пугало. Извольте, вот — совершенно целые, чистые, отглаженные брюки. Я вам заверну в газету. Берите и не спорьте, пожалуйста.
Георгий Иванович раскрывает свой портфель — огромный, потрепанный — и вытаскивает оттуда рукопись.
— Это труд моей жизни! Я открыл Шпицберген.
— Положим, — хмыкает папа, почесывая ухо, — Шпицберген открыли не вы. Архипелаг Шпицберген открыл в 1596 году голландский мореплаватель Виллем Баренц. В честь коего и названо Баренцево море.
— Я открыл Шпицберген в совершенно ином смысле! — сверкает глазами Георгий Иванович, но брюки все-таки заталкивает в портфель — вместе с рукописью. — Геологическом! В одной только Ленинской библиотеке мною выписаны двести сорок семь препозиций!
— Как вам будет угодно, — говорит папа.
— Вы меня не понимаете и не можете понять! Вы слишком глупы и необразованны!
— Премного благодарен за столь лестный отзыв…
— Академик Бардин умнее вас и потому ценит мой труд!
— Нинусенька, зачем ты притащила сюда этого сумасшедшего? — спрашивает папа, когда Георгий Иванович удаляется.
— Ничего, — говорит мама, — не более сумасшедший, чем все прочие. Со странностями, конечно, но у кого их нет? Если приодеть немного, будет выглядеть вполне нормально.
Мама выходит из комнаты, папа вздыхает, встает, вытаскивает из своего стола пакет с елочными иголками и принимается трусить их на пол. Потом он прячет пакет на место и снова — как ни в чем не бывало — усаживается за стол.
