Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Безразлично, — отвечаю я нарочно сердитым и угрюмым голосом.
— Когда я в театре… или в школе, — говорит она, — я про все забываю… А дома…
Если хочет плакать, пусть плачет. Пусть плачет, только пускай отстанет от меня наконец!
Инна поворачивается и убегает. Все-таки жалко ее… Немножечко жалко. Она, конечно, хорошая… Но ведь мы не можем больше дружить!.. Почему она не понимает?
Папа вчера опять пришел пьяный. Теперь он сидит возле своего стола — как будто работает. На самом деле, я вижу, он нисколько не работает — так, смотрит в книгу, зевает, пьет воду.
Я подхожу, стою рядом, потом забираюсь к нему на колени. Он вздыхает, обнимает меня одной рукой, похлопывает по плечу.
— Что ты, маленький?
— Папа, зачем ты пьешь?
Тяжко вздыхает, скашивает глаза в сторону.
— Не пей, не надо…
Сопит носом.
— Не буду…
— Правда? Совсем-совсем не будешь?
— Ну… Может быть, иногда… Винца капельку…
Нет, так не годится! Он ведь и так пьет не всегда, а только иногда. Но это «иногда» бывает очень-очень… скверно… И когда-нибудь плохо кончится. Совсем плохо. Напьется, свалится под забором и замерзнет… Я буду ждать, ждать, а он совсем не придет… Если бы он только знал, как я его люблю! Как я люблю, когда он трезвый, и умный, и сильный, и смешной…
— Не надо… — Я обнимаю его за шею, утыкаюсь носом в его ухо. — Пожалуйста… Не надо винца, ничего не надо.
Он молчит. Я приглаживаю его волосы, они тут же снова топорщатся.
— Ну, тогда немножко пива…
— Тебе нельзя. Ничего, даже пива.
— Ну почему же так строго — совсем ничего?
— Потому что… ты выпьешь немножко, тебе хочется еще немножко… И еще немножко. А потом ты забываешь, сколько выпил… Ты должен сказать себе: «Я больше не пью. Совсем, ничего — ни одной рюмки, ни одной кружки!»
Он снова вздыхает:
— Ты, конечно, прав, мой маленький… После первой рюмки вторая бывает остро необходима. Но хоть пивко оставь все-таки своему старому…
— Ты не можешь не пить?
— Могу, — говорит он и втягивает носом воздух. — Но тогда будет очень-очень скучно жить на свете…
«Во поле березонька стояла…» Стояла… Я захлопываю ноты, закрываю пианино, одеваюсь, беру нотную папку и выхожу на лестницу. Подъезд тут совсем не такой, как у нас, — никакой лифтерши нет (и лифта нет), лампочек на лестнице тоже нет, стекла во многих окнах разбиты, ледяной ветер врывается в дыры, даже снег иногда лежит на ступеньках. Моя учительница живет на восьмом этаже.
Я спускаюсь и вдруг слышу крик. Ужасный крик… Его заносит с улицы ветром… Это на Бегах. Жуткий, жуткий крик! Я останавливаюсь. Человек кричит… Но что же с ним делают, если он так кричит? Я кидаюсь вниз по лестнице — выскочить, выскочить отсюда, из этого пустого темного подъезда! Крик длится, длится, я бегу, бегу, спотыкаюсь, падаю, съезжаю через несколько ступенек, подымаюсь… Крик обрывается. Тихо… Как будто ничего не было… Уйти, уйти отсюда! Нога болит, больно наступать… Вот — наконец-то! — дверь! Я толкаю ее и вижу перед собой мужчину. Хотел войти, но теперь, кажется, передумал. Остановился, смотрит на меня. Как у него передергивается лицо. Передергивается, перекашивается. Я вижу это перекошенное лицо и вижу, как сбоку, между двумя сараями, отодвигается планка в заборе. Она не прибита, я знаю — так, приставлена, все пролазят тут на аллейку — чтобы ближе. Планка отодвигается, и в дыру протискивается еще один мужчина. Он тоже замечает меня, тоже останавливается, потом поворачивается и бежит наискосок, к другому подъезду. Тот, с которым я столкнулась, говорит какое-то слово и убегает вслед за первым. Никого нет, пусто… Но крик был! И эти двое… Эти двое, наверно, знают, отчего кричал тот человек. Эти двое… Как он глянул на меня — быстро так, искоса, злобно… Я вся дрожу. Надо идти. Нельзя стоять, надо идти. Нога болит, я, наверно, подвернула ее, когда упала. Я иду. Там за углом светлее. Там улица. Дойду до угла и побегу…
— Вчера на Бегах парня убили, — говорит Ика. — Двадцать два года, один сын у матери. Часы сняли.
Мы с ней идем из школы.
— Я знаю. Я их видела.
— Кого?
— Которые убили.
Она не верит:
— Врешь?..
— Правда. Двое. Я шла с музыки, только вышла из квартиры, а он как раз закричал… Я со страха вниз помчалась. И столкнулась с ними. Возле подъезда.
— И что?
— Ничего. Они убежали.
— Повезло, — вздыхает Ика. — Погоди, а чего это ты говоришь — с какой это музыки ты шла?
— С какой? С обыкновенной. Я там музыкой занимаюсь, в восьмом доме.
— Ты?
— Я. Что ж тут такого?
Ика принимается хохотать.
— Ты чего?
— Да у тебя слуха нет!
— Как это — нет? Что ж я — глухая?
— Музыкального! — Она еще больше веселится. — Ты же все врешь! Ты ни одной песни правильно не знаешь!
Я обижаюсь. Зачем она смеется? Почему это я не знаю ни одной песни?
— Ну спой «Широка страна моя родная»!
— Широка страна моя родная, много в ней лесов, морей и рек!
— Хватит, хватит! — Она машет руками. — «Чижика-пыжика» спой!
Не буду я ей ничего петь… Подумаешь…
— Вот угадай, какая это песня: ля-ля-ля, ля-ля-ля… ля-ля-ля-ля!..
Действительно, как будто что-то знакомое… Очень знакомое…
— Ну, а это? Та-та-та! Та-та, та-та-та-та…
— Много таких песен, — говорю я.
— Прямо уж, много!.. У каждой песни свой мотив. А ты не чувствуешь.
Может, она и права… У каждой песни свой мотив… А я не чувствую. Я как-то никогда об этом не думала… И никто мне не сказал.
— А почему учительница мне не сказала?
— Да она не догадывается, что ты не понимаешь!
— Хм… — говорю я. — А я всегда была уверена, что между говорить и петь разница как между бегать и ходить. Говорим быстро, а поем медленно.
Ика хлопает в ладоши:
— Во даешь! Да как ты вообще-то играешь?
— Очень просто: запоминаю, на какую клавишу после какой нажимать и сколько держать.
— Никому не рассказывай!
Нет, не стану я больше заниматься музыкой. Ни за что. Пускай бабушка занимается, если хочет.
Новый год. Был, уже прошел — неделю назад. Елка высохла, осыпается, почти не пахнет.
— Хватит, хватит, — говорит мама, — давайте разбирайте ее! Надоело — повернуться невозможно, и весь пол в иглах.
— Весь пол в иглах, — кивает папа.
Я снимаю игрушки, заворачиваю их в вату и укладываю в большую картонную коробку. Папа вытаскивает елку из ведра с песком и несколько раз сильно стукает об пол. Елка становится совсем прозрачная — сухой ствол, голенькие веточки. Папа берет листок бумаги, аккуратненько сгребает с полу иголки и ссыпает их в пакет. Я смотрю. Он прячет пакет к себе в стол.
