Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)
Антонина Степановна отыскала гостиницу. Не то что номер — яблоку негде упасть. Артисты на гастролях. Песни и пляски. Вечером в городском театре концерт. Попыталась снять комнату. На порог не пускают, как будто им предлагают арестанта укрыть. Ну хоть кружку воды дайте. И воды не дают, захлопывают перед носом дверь. Нет, жилье не найти в этом городе. Гостеприимство тут не в почете. Повернула обратно. Брела по одной из привокзальных улиц. Грязные, краснокирпичные строения вроде складов. На углу пятиэтажный дом, пустые глазницы окон. Нежилой, подлежит капремонту. Подворотня, двор-колодец. Со двора черный ход. Тяжело поднялась по лестнице. С этажа на этаж. Двери не поддаются. Только на верхнем, пятом этаже нашла незапертую квартиру. Три комнаты, коридор, кухня. Все тут перевернуто кверху дном, как после погрома. Шкафы и столы повалены, посуда разбита, обои содраны. Книги и фотографии разбросаны по полу и попраны подкованными каблуками сапог. Пристанище. Ночь-две. Лучше, чем на вокзальных лавках.
Встретились в семь, как назначено, у расписания поездов. Ни один из них не опоздал ни на минуту. Каждый рассказал о результатах своего розыска. Посовещались. Приняли единодушное решение: брать в логове. У дома подстеречь. Наскоро перекусив в буфете, отправились к месту.
На месте были уже поздно вечером. В доме горели окна. То, на пятом, темно. Не явился еще. Надо подождать. Впустить в дом, а утром, когда выйдет, встретить? Или сразу, когда к дому подойдет? Решили — сразу, тут, у дома. Нашли скамейку. Наблюдательный пункт. Круговой обзор. Не упустят, нет. Один смотрит туда, другой — туда, третий — туда. Сидели плечом к плечу, храня молчание, зорко вглядываясь в темноту наступившей ночи. Переулок, пустырь, шоссе. Безлюдно. На пустыре уже не играли в футбол. Окна гасли, дом засыпал. Пешком не ходит. На машине… В терпеливом ожидании прошло три часа. Какой-то пьянчуга, ночной бродяга, привязался к ним, спросил дозволения сесть с ними рядышком, если не помешает, покалякать по душам о житье-бытье. Потому что душа болеет, а поговорить человеку не с кем. К кому ни подойдешь — волком смотрят. А он не кто-нибудь, а капитан первого ранга, гордость и краса флота! Его каждая корабельная крыса знает! Да-да! Пусть не думают, что заливает. По правде и справедливости — ему положено адмиралом быть. А что он теперь? Выброшен за борт, как ненужная ветошка! Без дома, без семьи, живет на помойках. Он, герой Отечественной войны! Не верите, Фомы неверующие! Звездочку покажу! Нет, не покажу! Пропил, пропил золотую звездочку! За стакан водки. Дайте, братцы, на опохмел, ссудите, сколько можете, завтра опохмелиться будет нечем…
Просьбу дурно пахнущего героя-моряка удовлетворили, и он, оставив их в покое, удалился. В доме уж не горело ни одного окна. Они сидели и молчали всю ночь, ждали. Какая-то шпана, человек десять, попробовала задираться. Это их скамейка и просят слинять. Но Севрюгины и пошевелиться не подумали, как сидели, так и сидели, точно каменные. То ли глухонемые, то ли сумасшедшие. Этих троих лучше не трогать.
Так они просидели на своем посту, тесно, как одно целое, суровомолчаливые, всю ночь напролет, до рассвета, и сидели еще и утро, и до середины дня, когда уже пустырь оживился, раздались голоса, дети играли в войну, бегая с палками вместо винтовок. Тот, кого терпеливо, упорно ждали, не появился.
Ждали шесть суток: шесть дней и шесть ночей. Этот пустырь и этот переулок они знали уже как свои пять пальцев. Сторожить втроем не могли. Установили дежурство. Двое на скамейке, третий отсыпается в подвале дома. Там они нашли приют посреди труб и ящиков. Никто их не тревожил. Оконце подвала в двадцати шагах от их поста. Громкий свист разбудит и мертвого. На седьмую ночь наконец дождались того, кого ждали.
В эту ночь на скамейке дежурили отец и сын, а мать оставалась в подвале. Ночь ненастная, моросил дождь. Отец и сын сидели тесно, плечом к плечу, прикрытые плащпалаткой. К середине ночи оба начали клевать носом и, задремав, едва не проворонили своего врага. Темная машина бесшумно, как сова, прошелестела мимо них. Остановилась у дома. Первым очнулся отец. Нюхом почуял: Кардунов. Толкнув сына локтем в бок, достал «вальтер». Дверца кабины распахнулась, показался здоровенный детина. Матерый кабан. В машине еще двое. Кто из них Кардунов?.. Думать некогда. Михаил Иванович, не дожидаясь, когда детина вылезет, пустил ему пулю в лоб. Но промахнулся первым выстрелом, свалил вторым. А в него из машины открыли ответный огонь. Смертельно раненый Михаил Иванович уткнулся лицом в сырой песок.
— Батя, подожди умирать! Одну только минуточку! — крикнул ему сын.
Одним прыжком достигнув машины, Владимир жахнул из обреза в упор в наведшего на него пистолет человека, про которого он решил, что это и есть Кардунов. Тут же повернув обрез на того, кто остался, он почувствовал удар в живот. Обрез опустился. Владимир сел на землю, облизывая губы и пытаясь опять навести обрез. Теперь он решил, что Кардунов — этот третий. И тут он увидел мать. Антонина Степановна стояла в пяти шагах от машины с двумя лимонками в обеих руках. В траурном балахоне до пят, без платка, растрепанная, в ореоле седых волос. Колебалась ли она, мелькнула ли в ее голове мысль, что от взрыва вместе с врагом погибнет и сын, дрогнула ли ее решимость… Но сын крикнул ей, вложив в голос всю свою силу и грозную требовательность: «Бросай!»
И сразу вслед за криком прогремел взрыв, и второй. Искореженная машина пылала, живых в ней не было. Дом пробудился, зажигались окна. К месту происшествия спешил патрульный газик.
Антонина Степановна стояла на том же месте, не поврежденная взрывом, и невозмутимо созерцала горящую машину. В кармане ее балахона еще болтался не понадобившийся ей браунинг. Зачем эта побрякушка! Отбросила ненужное оружие от себя в сторону.
— Дура! Отойди! Бензобак взорвется! — крикнули ей.
Но мать не пошевельнулась, как глухая. В оцепенении, точно контуженая, утратив способность понимать смысл слов, продолжала смотреть на пламя.
ШТУРМАН СУМОВ
Эсминец прибыл в Стокгольм после полудня. Визит дружбы. Вечером командир корабля и офицеры были приглашены на борт шведского крейсера. На банкет. Крейсер стоял рядом у пирса, в десяти ярдах. Все свободные от вахты офицеры, надев парадные мундиры, при кортиках, чисто выбритые, во главе с командиром отправились к назначенному часу на борт шведа. Пошел и штурман Сумов. Мрачный, замкнутый, шел отдельно от всех. На эсминце Сумова не любили, и дружбы у него ни с кем не было. Матросы дали ему прозвище Осьминог.
Шведские моряки постарались. Устроили пир. В кают-компании за столом по одну сторону хозяева, напротив — гости. Щедрое угощение. Выпивки — море. Славные ребята эти шведы!
Первый тост провозгласил командир шведского крейсера. Коверкая русские слова, он предложил поднять бокалы за гостей и их великую державу. С ответным тостом встал командир эсминца, старый моряк, капитан первого ранга. Он призвал выпить за хозяев и за добрый, трудолюбивый шведский народ. Офицеры эсминца поддержали своего командира и закричали ура. С обеих сторон стола единодушно осушили бокалы. Штурман Сумов сидел с краю, у двери. Он хмуро приподнимал свой бокал, когда провозглашали тост — то за дружбу народов, то за мир во всем мире, — не участвуя в общем шуме и обмене чувств. Но когда он изрядно выпил, как и все за столом, с ним что-то произошло, что-то в нем, казалось бы, развязалось, что было туго, намертво завязано много лет. Он посмотрел на шведа, сидящего напротив него. Швед улыбался. Добродушный парень. Сумов заговорил с ним на английском языке: «Хорошо ли живется в Швеции?» «О, да! В Швеции жить очень хорошо!» — отвечал швед, сияя в улыбке до ушей. «А у нас, друг, жизнь дерьмо, — понизив голос, чтоб не услышали свои, сказал Сумов. — Тюрьма, — показал он, наложив растопыренные пальцы. Зашептал шведу: — Помоги, дружище! Спрячь меня где-нибудь тут у вас на вашей посудине. Понимаешь?» Швед перестал улыбаться, отрицательно покачал головой. У них на крейсере нельзя спрятаться. Нет, нет. Нехорошая шутка. «Черт с тобой! — мрачно махнул рукой Сумов. — Не хочешь, как хочешь. Все вы, шведы, трусы. Под Полтавой наш Петр крепко поколотил вашего Карла! А? Отвечай, ты, обезьяна!» Сумов замолчал. Пил бокал за бокалом. Пировали за полночь. Хлопали по плечу, обнимались. Командир эсминца встал. Пора и честь знать. Дал приказ своим офицерам отчаливать. Тут произошло событие, которое испортило праздник. Сумов вдруг вскочил из-за стола и разразился диким воплем:
— Прошу политического убежища!
Все замерли. А Сумов продолжал кричать. Первым очнулся от оцепенения командир эсминца. Он приказал отвести сбесившегося штурмана на борт родного корабля. Допился до чертиков. Завтра разберемся. Но Сумов не дал к себе приблизиться. Схватил со стола пустую бутылку и, размахивая как гранатой, освободил путь. Выбежал из кают-компании. Офицеры ринулись за ним. Но штурман исчез. Спрятался где-нибудь на палубе. Все вместе, и шведские, и русские моряки, искали Сумова. Обшарили весь крейсер. Как в воду канул. А может, и в самом деле, за борт сиганул? Посветили фонарем. Черная вода. Тишь-гладь. Поиски продолжались больше часа. Тщетно. Командир эсминца упорствовал. Он не мог оставить мерзавца, позор флота, на борту шведского корабля. Об этом не могло быть и речи. Беглец должен быть пойман. Штурмана нашли в матросском кубрике. Скорчился на койке, натянув до носа шерстяное одеяло; глаза сверкают, как у загнанной крысы. Отбивался, визжал, кусал за пальцы. С ним едва справились десять дюжих моряков. Связали по рукам и ногам и потащили на эсминец. Сумов не успокаивался. Вопли и проклятия неслись с шведского крейсера, слышимые на милю. Ему заткнули рот кляпом. Штурман извивался в руках несущих, как гусеница. При спуске на пирс он яростно задергался, чуть было не вырвался из рук и не упал с трапа. Один из офицеров оглушил его ударом кулака в ухо. Штурман затих. Доставили на эсминец. По приказу командира заперли в каюте, оставив связанным.
