Канта Ибрагимов - Дом проблем
После этого Мастаев надолго замолчал, а охранник недовольно:
— К чему эта басня? В чем здесь мораль?
— А мораль и история в том, — продолжал Ваха, — что в эти места пришел враг. Был бой, все полегли. Осталась одна наша героиня с грудным ребенком. И она вынуждена была обвязать ребенка в колыбель-качалку, дабы иметь возможность работать. С тех пор вместе с молоком матери некоторые горские дети впитали чувство изначальной скованности, ограниченности и ущербности в жизни. Для них чеченское «Маршал», «Маршо» — «Свобода» воспринимаются в несколько ином, искаженном виде.
— Ты это о себе?
— Может быть, и о себе, — податлив голос Вахи. — Только вот ты говоришь, что местный, а имени не называешь.
— Много будешь знать — скоро состаришься, — насмехается охранник. — Вот только я не понял, о чем твоя сказка.
— Судя по рисунку в гроте, здесь захоронена не только знать, но, видимо, и прислуга.
— Ха-ха, и ты околеешь зимой, как русский приспешник.
Некоторое время назад, когда в гроте и вокруг него витали озвучиваемые Кнышевским идеи воинствующего материализма или марксизма-ленинизма, изможденное тело Мастаева, господствуя над его духом и тем более сознанием, только так — как мучительный и неизбежный конец — воспринимало этот мир в заточении.
Однако этот склеп-грот был на самом деле старинным скромным храмом, который сохранил в себе ауру вечности, неизменность времени и законов бытия, где душу человека, если она превозмогает телесную прихоть и боль, нельзя разбить, заморозить, сжечь, истребить, ибо она — душа — существует всегда и везде, как создавший ее Бог; только таким жертвоприношением человек высвобождается от рабства неминуемой смерти. И тогда даже в неволе, в гроте, глаза его озаряются мыслью и жизнью, и это такое состояние, когда его окружающие зачастую назовут дураком. А это герой, тот герой, который знает, что такое свобода жить! Маршал — Маршо!
И когда, с другой стороны, стоит наивно-невежественный человек, создавший для себя фальшивый, в конечном счете, неоправданный образ самого себя, как исключительное явление мира, вроде бы оправданного в своем неизбежном прегрешении, то это просто то же чудовище. Правда, это чудовище не проглатывает героя, как рыба — кит-великан. Это чудовище, наоборот, когда хочет испить кровь героев, то есть насладиться насилием, оно выманивает, вытаскивает героя из защитного чрева храма-грота, истязанием наслаждается и забрасывает обратно до следующей трапезы, пока не испьет всю кровь и плоть. И Мастаев уже понял, что спасение в одном: охранник брезгует и даже боится войти в грот, а его надо в него заманить. И эта древность сама расправится с их мучителем.
Вдруг, как звонок к действию, запиликала рация охранника:
— Ястреб слушает, ястреб слушает, — голос быстро удаляется, а узники уже знают, что скорее всего специальная, может быть, военно-космическая связь, да и она в этой глуши плохо работает, особенно когда пасмурно и дождь. Поэтому «ястреб» побежал к ближайшей возвышенности. А в это время Ваха, зная, что в монитор никто не следит, засеменил в дальний угол, где мощи давно усопших, выбрал две большие берцовые кости, скованный путами, с трудом пересек грот, притаился у самого входа, в углу.
— Ты кости грызть собрался? — пытается шутить Кнышевский.
— Аполлоныч, — возбужден Мастаев. — Ты прав, этот охранник подвержен любой идеологии, потому что он не горец, он какая-то полукровка, плебейских кровей.
— Ну и что? — в гневе отпрянул Кнышевский. — И во мне много разных кровей. Это нацизм, фашизм!
— Замолчи! — схватив за грудки, тряхнул Мастаев соседа. — Это у вас на равнинах, в Европе — глобализация, универсализм, и педераст почетнее мужчины. А здесь, в горах, еще сохранились достоинство и честь. Этот ублюдок, а иначе он не занимался бы таким ремеслом, забыл о своем происхождении, возомнил из себя горца-джигита. Я напомню и докажу, кто он на самом деле — холуй. Будучи у власти, по крайней мере над нами, он не вынесет этой правды.
— Он нас прибьет, — вырвалось у Кнышевского.
— В том-то и дело, я не выйду, а буду стараться заманить его сюда, внутрь. И тогда мы его мощами по башке.
— Ты дурак, он нас просто пристрелит.
— Давно бы пристрелил — не велено.
— Что я должен делать?
— Сиди. Жди моей команды.
А в это время снаружи грозный голос:
— Не кучковаться. А, впрочем, теперь как хотите, — голос охранника явно приподнят. — По вашу душу едут. Мне приказано собираться. Слава Богу, а то и я околел бы здесь, холод с ледников ползет. Кстати, земляк, как тебя там, Ваха, накануне ты какую-то ахинею нес про пришлых — непришлых. Что ты хотел сказать?
— Ага, клюнуло, — шепнул Мастаев напарнику, на радостях моргнул, а сам к окну, чтобы его хорошо слышал охранник:
— Я не знаю, как тебя зовут, — явно торопится Ваха, — но раз ты сам себя называешь «ястреб», пусть будет так — гордый хищник!
— То-то, — доволен охранник. — Только ястреба, как ты знаешь, баснями не кормят. Напоследок выдай что-нибудь приятное, чтобы я не скучал.
— Ну, скажу. Раз и ты из этих мест, то наверняка знаешь историю про Инкота, — тут Ваха специально сделал паузу и, поняв, что его слушают, продолжал. — Инкота родился и жил в этих живописных, плодородных местах, в горной низине реки Шароаргун, среди белоснежных вершин, богатых дичью лесов, тучных пастбищ и целебных родников, над которыми порхают бабочки, стрекозы, заливаются соловьи. В этих местах трудолюбивый человек бедно жить не может, ну а такой предприимчивый и дерзкий в делах мужчина, как Инкота, по горским меркам, был богатым.
Инкота родился в год, когда имам Шамиль сдался в плен. А наш сказ про время, когда Инкота был в расцвете сил и лет, точнее 1889 год. Чечня после тридцатилетней войны с Россией только оправлялась. Вместе с этим рос и Инкота, его достаток, авторитет, влияние.
Инкота — крепкий мужчина, лихой наездник. Его главная страть — охота и лезгинка, в которой равных ему нет. Но характер крутой: чересчур честолюбив и горяч. Да это он считает достоинством, а изъян, который его мучает, в другом: в какой-то переделке на равнине он получил удар прикладом в челюсть, с тех пор пары передних зубов недостает. Да он уже к этому привык. И вот однажды до Инкоты дошла весть — к нему едут гости с равнин.
У горцев гость — святое. Для гостей должна быть специальная комната, а лучше отдельное строение — кунацкая.[188] И вот Инкота в кунацкой веником убирал паутину с потолка, как гости нагрянули.
Увидев достопочтенного Инкоту за таким, вроде бы недостойным мужчины занятием, гости подивились, а Инкота, улыбаясь, пояснил: