Зэди Смит - Белые зубы
— Это не значит красный цвет новым идеям, — продолжает Микки, постепенно распаляясь. — Нужно давать им шанс. Мы ж не филистеры какие, Арчи. В общем и целом, ты же меня знаешь, я всегда был новатором. Потому пару лет назад я и ввел в меню «сборную солянку».
Арчи с умным видом кивает. «Сборная солянка» — это класс.
— Тут та же петрушка. Нужно дать им шанс. Я сказал Абдул-Колину и своему Джимми: повремени хвататься за пушку, дай людям шанс. И вот они тоже здесь. — Абдул-Микки натянуто обменялся кивками со своими братом и сыном. — Скорее всего, услышанное им не понравится, но этого нельзя знать заранее, верно? По крайней мере, они пришли сюда с открытым умом. Я здесь по рекомендации Маджида Икбала, я доверяю ему и его суждениям. В общем, как говорится, поживем — увидим. Живем мы и ни хрена не знаем, Арчибальд, — говорит Микки, не для того чтобы обидеть, просто такая уж у его речи подкладка, грубые словечки у него вроде бобов или гороха — гарнир к основному блюду, — живем и не знаем ни хрена. Вот что я тебе скажу: если сегодня меня сумеют убедить в том, что мой Джимми сможет родить детишек, у которых кожа не будет, твою мать, как поверхность луны, я обращусь в их научную веру, Арчи. Заявляю прямо сейчас. Не скажу, что я просек, какая прибыль от всяких там мышей коже старого Юсуфа, но знаешь, я крепко надеюсь на мальчишку Икбала. Хороший он, кажется, парень. Стоит десятка таких, как его брат, — лукаво добавляет Микки, понижая голос: позади сидит Самад. — А то и двух. И какого черта он раздумывал? Уж я бы не сомневался, кого отправить подальше. Ясно как день.
Арчи пожимает плечами.
— Трудно было решить.
Скрестив руки, Микки насмешливо фыркает.
— Да ладно, приятель. Либо ты прав, либо нет. Стоит это осознать, Арч, как жизнь становится охренительно легка. Поверь моему слову.
Арчи с благодарностью кладет его слова в копилку, к другим мудрым высказываниям, которыми его одарил нынешний век: «Либо ты прав, либо нет», «Кончилось золотое время талонов на обед», «Точнее не скажешь», «Орел или решка?».
— Ой-ой, неужели? — ухмыляется Микки. — Вот оно. Дождались. Микрофоны включены. Раз-раз, проверка. Никак, мы начинаем?
* * *— …эта новаторская работа заслуживает общественных капиталовложений и общественного внимания, и любому здравомыслящему человеку ясно, что никакие нападки на нее не могут умалить ее значения. Что нам необходимо…
Что нам необходимо, думает Джошуа, так это места поближе. Типичный «гениальный» план действий от Криспина, который попросил места в самой середине, чтобы члены ФАТУМа могли слиться с толпой и в последний момент натянуть вязаные шлемы, но идея явно провалилась: здесь попросту не было центрального прохода. Придется, словно террористам, отыскивающим места в кинозале, неуклюже пробираться к боковым проходам, теряя время, тогда как от скорости и напора зависит успех всей операции. Потеха. План бесил Джоша. Детально продуманный и абсурдный, он служил исключительно вящей славе Криспина. Криспин вскочит и что-то там прокричит, Криспин помашет оружием, Криспин подергается в псевдоджекниколсонском стиле — для полноты картины. ГРАНДИОЗНО. Джошу останется только сказать: «Папа, умоляю. Дай им все, что они хотят» — правда, он несколько надеялся на возможность импровизации: «Папа, умоляю. Я так еще молод. Я хочу жить. Дай им все, что они хотят, Христом Богом прошу. Это всего-навсего мышь… Я же твой сын», а если отец будет раздумывать, придется хлопнуться в притворный обморок в ответ на притворный щелчок курка. Коль скоро это мышеловка, клади приманку пожирней. И план сработает (уверял Криспин), такие вещи всегда срабатывают. Однако застрявший в животном царстве Криспин, как и Маугли, не слишком разбирался в причинах людских поступков. Он знал больше о психологии барсука, нежели о внутреннем устройстве Чалфенов. Так что, глядя снизу вверх, как Маркус рядом со своей великолепной мышью радуется величайшему достижению собственной жизни, а может, и целого поколения, Джошуа ломал свою свихнувшуюся голову над вопросом: а что, если они с Криспином и ФАТУМом в корне ошиблись? Что, если это чудовищное недоразумение? Что если они недооценили силу чалфенизма и его неистребимый рационализм? Ибо вполне возможно, что его отец не станет, как обычный плебей, бездумно спасать то, что любит. Вполне возможно, что любовь здесь вообще окажется ни при чем. Одна эта мысль вызывала у Джоша улыбку.
* * *— …и я хотел бы поблагодарить всех вас, особенно родных и друзей, за то, что вы пожертвовали новогодним вечером… спасибо, что вы пришли посмотреть на старт этого, как мне кажется, необычайно интересного проекта, — интересного не только мне и другим исследователям, но и более широкой…
Едва Маркус начинает говорить, как Миллат замечает, что братья из КЕВИНа переглядываются. Они торчат здесь уже десять минут. Или пятнадцать. Следуя инструкциям, ждут сигнала Абдул-Колина. А Миллату на инструкции плевать, по крайней мере на те, что передаются из уст в уста или на клочках бумаги. Он подчинен внутреннему императиву, и холодная сталь в его внутреннем кармане — ответ на вызов, брошенный ему много лет назад. В нем живет Панде. В жилах бурлит мятежная кровь.
Раздобыл он эту штуку в два счета: пара звонков кое-каким ребятам из старой команды, безмолвный договор, деньги из кассы КЕВИНа, поездка в Брикстон и — гоп-ля! пушка у него в руках, тяжелей, чем он думал, но в общем ничего особенного. С ним как будто что-то такое уже было. Похожее чувство он испытал в девять лет, когда они с Самадом шли по улице в ирландском квартале Килбурна и вдруг взорвалась машина. Самад был потрясен, потрясен до глубины души, а Миллат и бровью не повел. Ему это было знакомо. И нисколечко его не удивило. Ибо на свете больше нет ни чужого, ни священного. Все хорошо знакомо — спасибо телевидению. Холодный ствол в руке, первое прикосновение пальцев — какая ерунда. Но когда все вот так легко дается, без труда встает на свое место, до чего же хочется костерить эту суку — судьбу. Для Миллата она то же, что телевизор: непрерывное повествование, придуманное, спродюсированное и экранизированное кем-то другим.
Сейчас, разумеется, когда он окаменел от страха, а свитер с правой стороны словно оттягивает игрушечная наковальня, различие между телевидением и реальностью для Миллата несомненно, — оно как удар ниже пояса. Но если все же заняться поиском киношных соответствий (в отличие от Самада и Мангала Панде, Миллат не был на войне, не ходил на дело, так что сравнивать ему было не с чем), то следует вспомнить Аль Пачино в первом «Крестном отце», затаившегося в ресторанном туалете (как некогда Панде в казармах) и задумавшегося на миг, каково это — выскочить из уборной и изрешетить к чертям собачьим двух парней за столом в шашечку. И Миллат вспоминает. Вспоминает, как он отматывал пленку назад, останавливал мгновение, без конца смаковал эту сцену на протяжении многих лет. Вспоминает, что можно до бесконечности держать на паузе изображение задумчивого Аль Пачино, до одури прокручивать тот кадр, где на его лице написано сомнение, но все равно он пойдет и приведет свой план в исполнение.
