Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
В этот момент оратор понял, что если его слова и долетают до некоторых слушателей, то только случайно, как обрывки бумаги, кружащиеся на ветру… Давиде замолчал. На лице его появилось смятенное и растерянное выражение, как у проснувшегося от шума ребенка. Но он тотчас же нахмурился, заиграл желваками и, встав, вдруг громко и с вызовом крикнул: «Я — еврей!»
Выходка Давиде ненадолго отвлекла игроков от карт. Клементе поглядел на него, скривив губы, а старичок с больными глазами сказал негромко: «А что в этом плохого — быть евреем?» Почтовый служащий тоже вставил слово, заявив серьезно, почти торжественно: «Евреи — такие же люди, как и все. Они тоже итальянские граждане». «Я не это хотел сказать», — запротестовал Давиде, краснея. Он чувствовал себя виноватым, потому что заговорил о своих личных проблемах, но в глубине души был доволен уже тем, что хотя бы кто-то ему ответил. «За кого вы меня принимаете? — снова заговорил он в некотором замешательстве, пытаясь не упустить нить рассуждений. — Раса, классы, гражданство — все это вздор, цирковые номера, придуманные Властью. Это Власти нужен позорный столб: тот — еврей, этот — негр, рабочий, раб, не такой, как все… враг! Все это придумано, чтобы отвлечь внимание от настоящего врага — Власти! Это Власть, как чума, погружает мир в безумие… Евреями, неграми, белыми рождаются случайно — (Давиде показалось, что он нащупал главную мысль), — но человеком рождаются не случайно!» — провозгласил он с вдохновенной улыбкой.
На самом деле последняя фраза была концовкой одного стихотворения, озаглавленного «Сознание», которое он сочинил несколько лет тому назад и о котором теперь вспомнил. Однако Супер-Эго не советовало Давиде декламировать теперь его собственные стихи, поэтому он решил переложить это в прозу, но говорил он так, как обычно поэты читают стихи — певуче, эмоционально и вместе с тем робко:
«От водоросли и амебы, через последующие формы жизни, через необозримые временные пространства природа направила свое движение к сотворению высшей цели мироздания — человека! Человек — это сознание: так говорится в Книге Бытия. Сознание — это божественное чудо, это — Бог. В тот день Бог сказал: Вот человек, и еще: Я — сын человеческий! Теперь, наконец, он мог отдохнуть… Сознание в высшем смысле — одно для всех, оно не делит человечество на отдельных индивидов. В этом смысле между людьми не существует никаких различий: белые, черные, красные или желтые, мужчины или женщины — все они люди, то есть высший этап эволюции жизни на земле. Сознание — это знак Божий, единственный истинный высший знак отличия для человека, все остальные титулы и награды — чепуха, болтовня и побрякушки».
«А сам-то ты в Бога веришь?!» — прервал его Клементе с кривой усмешкой, в которой читалось презрительное отношение к оратору. «Эх, счастлив тот, кто верит в Него», — вздохнул старичок с больными глазами. «Неужели не понятно?! Мне казалось, что я все уже объяснил, — пробормотал Давиде. — Верю ли я в Бога? Вопрос этот — бессмысленный сам по себе, обыкновенная словесная увертка, как и многие другие».
«Ах, увертка?»
«Да, увертка. Болтовня попов и фашистов. Они говорят о вере в Бога, в родину, в свободу, в народ, в революцию, но вся их вера — не что иное, как пустая болтовня, призванная прикрывать их истинные цели… Что до меня, то я — атеист, если ты об этом спрашиваешь».
«Зачем тогда вы о Боге говорите, если не верите в Него?» — вмешался перекупщик, недовольно надув щеки. В это время его партнер по игре, бродячий торговец, почесал за ухом, что на языке картежников означает намерение сходить определенной картой. Перекупщик сказал ему: «Ходи!» — и тот мигом бросил на стол своего козыря.
«Верить в Бога… Что это за Бог такой, в которого можно верить, а можно и не верить? В детстве я тоже примерно так думал… Но Бог не таков!.. Вот, я вспомнил, недавно один мой друг спрашивает меня: „Ты веришь, что Бог существует?“ Я подумал и ответил: „Я считаю, что только Бог и существует!“ А он, не думая, сказал: „А я думаю, что все существует, кроме Бога!“ „Ну, значит, мы придерживаемся противоположных точек зрения“, — сказали мы. А потом я понял, что мы имели в виду одно и то же».
Подобные рассуждения должны были казаться слушателям (конечно, если их действительно кто-то слушал) неразрешимым ребусом, примером еврейского богословия. Единственной реакцией на них был саркастический кашель Клементе, вырвавшийся из его больных легких, да тихое, но решительное: «Эй, Давиде!» — произнесенное Узеппе. Уже в третий или четвертый раз малыш пытался обратить на себя внимание друга, чтобы просто напомнить ему: «Мы здесь!» и ничего более, но Давиде опять никак не прореагировал на оклик Узеппе.
Он снова уселся на стул и продолжал рассуждать с видом человека, который пытается восстановить в памяти увиденное во сне: «Говорят: Бог бессмертен именно потому, что существование едино для всего сущего, а если сознанию это известно, то что тогда значит смерть? Для человека — части человечества — смерти нет: разве свет исчезает, когда ты или я закрываем глаза?! Единство сознания — вот победа революции над смертью, конец Истории и рождение Бога! Это сказка, одна из многих, что Бог создал человека, потому что все как раз наоборот: Бога должен породить человек. Рождение Бога еще только ожидается, но, возможно, это не произойдет никогда: нет больше надежды на настоящую революцию…»
«А ты что, революционер?» — снова спросил Клементе нехотя и презрительно, заранее обесценивая ответ. «Вот еще один вопрос-уловка, — произнес Давиде с горькой усмешкой. — Люди, подобные Бонапарту, Гитлеру или Сталину, ответили бы „да“. Я же — анархист, если вы об этом спрашиваете».
Теперь в словах Давиде слышался вызов, но обращен он был не к Клементе, а к какому-то невидимому собеседнику. Давиде казалось, что этот резкий, хриплый голос принадлежит не Клементе, а его собственному Супер-Эго!
«Единственная настоящая революция — АНАРХИЯ! А-нар-хия — это значит: никакой и ничьей власти ни над кем! Любой, кто говорит о революции, связывая ее с властью, — мошенник и фальсификатор! Любой, кто желает власти для себя или для кого-то другого — реакционер и буржуа, даже если пролетарий по рождению! Да, буржуа, поскольку Власть и Буржуазия неразрывно связаны друг с другом и образуют симбиоз: где Власть — там размножается буржуазия, как микробы в сточной канаве».
«А денежки-то у них», — сказал хозяин остерии, зевая и потирая большой палец правой руки об указательный. Из группы посетителей, стоявших у радиоприемника, донесся развязный голос: «За денежки можно все купить, даже Мадонну». «…И даже Господа Бога», — добавил мрачно другой голос.
«Денежки…» — рассмеялся Давиде. Жестом террориста, бросающего бомбу, он достал из кармана две лежавшие там купюры и швырнул их с презрительным выражением лица. Легкие бумажки, несмотря на приложенную Давиде силу, упали на пол в двух шагах от него, рядом с хвостом Красавицы. Узеппе соскочил со стула, подобрал их и вернул другу, не упустив случая снова сказать: «Эй, Давиде!» Потом малыш опять проворно взобрался на стул. Красавица бурно приветствовала его, как если бы он вернулся из дальнего путешествия.
Давиде послушно взял деньги и машинально сунул их в карман: возможно, он уже забыл о своем жесте, который, однако, дал выход не всем его эмоциям. «Деньги, — воскликнул он, — это первый обман в истории человечества!» Но собеседник — обладатель развязного голоса — уже не слушал Давиде. Это был живой юноша с ослепительно белыми зубами. Прижавшись одним ухом к радиоприемнику и прикрыв другое ладонью от постороннего шума, он слушал музыкальную передачу.
«Деньги стали одной из их первых уловок, — продолжал Давиде, несмотря ни на что, — так они купили у нас нашу жизнь. Деньги — это фальшивка! Они что — съедобны? Они дорого продают пустые бумажки, годные лишь для помойки. Если деньги продавать на вес, то миллион стоил бы дешевле килограмма говна».
«А мне миллиончик не помешал бы», — вздохнув, неожиданно сказал бродячий торговец, и в его невыразительных маленьких глазках промелькнуло фантастическое видение — огромный, находящийся в его собственности магазин, полки которого ломятся от печенья и орехов… Видение это заставило его на мгновение забыть о картах, но партнер тут же вернул его к действительности, сказав: «Шевелись!» — и сердито взглянул при этом на Давиде, настроение которого после слов бродячего торговца неожиданно изменилось: он безмятежно, по-детски улыбнулся. Лицо его просветлело, как будто невидимый волшебный глашатай только что сообщил ему замечательную новость, которую он тут же объявил присутствующим: «В коммуне анархистов деньги не нужны».
И тут Давиде, не переводя дыхания, принялся описывать коммуну анархистов: земля там — общая собственность, и обрабатывают ее все вместе, а урожай делят на всех поровну, в соответствии с законами природы. Барыш, собственность, власть — все это понятия, противоречащие природе, и анархистам они чужды. Работа в коммуне для всех — радость и праздник, а любовь — добровольная отдача себя другому, лишенная собственнического эгоизма. Рожденные от такой любви дети принадлежат всем. Семья, этот первый обманный узел иерархизированного общества — преступной организации — у анархистов отсутствует. Людей там называют только по имени, без фамилии, а титулы и звания так же смешны, как приклеенный нос или бумажный хвост. Чувства там непосредственны, потому что люди относятся друг к другу с искренней симпатией. Члены коммуны, свободные от психоза Власти, полны здоровья, они сливаются с природой. Слух, обоняние, осязание, ум — все это ступени восхождения к истинному всеобщему счастью…
