Захар Прилепин - Обитель
Афанасьев замолчал и с трудом несколько раз попытался набрать воздуха — но воздух словно казался неудобным для дыханья.
— …Услышал, как закидывают землёй, — без голоса говорил Афанасьев, — начал орать… плохо помню, — здесь он сделал своё привычное движение над головой, и Артём понял, когда Афанасьев оторвал себе чуб — в гробу! Так пытался себя вытащить на волю!
Не найдя и сейчас своего чуба, Афанасьев, собрав пальцы в птичий коготь, начал корябать свой висок, словно пытаясь подцепить какую-то жилу и вытащить её наружу из головы вместе со всей накрученной на неё болью.
— Не знаю, сколько там пролежал, Тёма, — зачастил, словно торопясь расстаться с воспоминанием, Афанасьев, — но, когда они начали разрывать, я уже был не в себе, ничего не понимал, задохнулся. Открыли — а там солнце. Тут я, Тёмка, и сошёл с ума.
Афанасьев посмотрел на Артёма прямым взглядом — наверное, тем самым, каким смотрят люди, признаваясь в измене, в убийстве, в самом страшном грехе.
— Ткачук, — рассказал Афанасьев, — присел возле гроба… как возле лодочки, которая меня опять сейчас повезёт кататься, и спрашивает: рассказывай, шакал, кто тебя подговорил на твой контрреволюционный поступок. А я з… знаю, что никто не подговорил. И хоть в тумане нахожусь, а уже понимаю, что если с… скажу, что никто не подговаривал, они не поверят. Нужно, понимаю, что-то такое сказать, что покажется им важным. Я набрал воздуха и шиплю — хотя пытался прокричать: знаю с… слово и дело государево, ведите меня в ИС… в ИСО… В ИСО они меня не повели, а заставили прямо у гроба, а верней сказать — в гробу признаваться во всём. Ну я и признался, что хотел вместе с Бурцевым бежать, и всех подельников назвал.
«Меня-то хоть не приплёл?» — ошарашенно мелькнуло в Артёмовой голове.
— Многих назвать не с… смог, — продолжал Афанасьев. — Бурцев разбил всех по четвёркам, и толком никто никого не знал. Думаю, в организации было человек сто, а то и больше… Но мою четвёрку всю перестреляли в первую же ночь, я про неё и рассказал… Взял Ткачук меня за ухо и повёл в ИСО. Там ещё раз то же с… самое рассказал.
— Били? — спросил Артём.
— Меня? Нет, не били, — ответил Афанасьев. — О!.. — вспомнил он, — про другое хотел лично тебе сообщить. Меня когда с допроса отвели вниз в карцер — через полчаса з… звякнули ключи, и заходит ко мне… кто, угадай? Галина. Принесла пирога и бутылку водки. Налила мне кружку, я выпил, пирог надкусил. Налила ещё кружку — я и эту выпил. Она развернулась и ушла. Ни с… слова не сказала.
Афанасьев со значением посмотрел на Артёма.
— Знаешь такую историю, — толкнув в бок Артёма, засмеялся неясно откуда взявшимся смехом Афанасьев, — тут, на С… соловках, когда пятьсот лет назад монахи Савватий и Герман собрались жить, была ещё одна пара — мужик и баба молодые, наподобие Адама и Евы… Приплыли с материка и ловили здесь рыбу, никому не мешали. Но Ева, сам понимаешь, монахам показалась помехой. И, чтоб не с… сорвать возведение Соловецкого монастыря, с небес с…спустились два ангела и эту бабу выпороли. Представляешь, Тём? Баба намёк поняла и с острова немедленно умотала. И мужа за собой увела. А пороли эту бабу — как раз на той горе, где мы сейчас находимся. Потому её Секирной и называют — тут бабу с… секли… Осознал намёк, Тёмка?
— Нет, не осознал, — быстро и недовольно ответил Артём.
— Ты имей в виду, — готовно пояснил Афанасьев, — что на… Соловках шутки с бабами плохи.
— Судя по тебе, на Соловках вообще шутить не стоит, — без улыбки сказал Артём.
— Ха! — сказал Афанасьев и махнул рукой над башкой: но чёртова муха опять пропала.
Артём словно увидел их обоих со стороны, и это показалось ему до слёз забавным: они сидели на верхних нарах, спустив ноги вниз и порой даже чуть покачивая ими в такт разговору — ни дать ни взять пацаны на бережку. Осталось, позыривая в сторону, достать сворованную у отца папироску и прикурить, затягиваясь по очереди, а дым по неумению не глотая.
Но если это и был бережок, то какой-то другой речки.
Афанасьев, словно и не он только что рассказывал, как его закопали живого в гробу, настроен был живо и разговорчиво.
— Знаешь, Тёмка, ты не сердись за свою Галю, — сказал он примирительно, — я ведь просто завидую тебе, понял?
Артём даже не стал отвечать: врёт наверняка, только бы язык не застаивался, а говорить может что угодно.
— Никогда никому не завидовал, даже Серёге, когда на его концерт после Америки пришло с… столько народу, что разгоняли конной милицией… а тебе позавидовал, — не унимался он; и что-то в его голосе появилось необычное — словно один Афанасьев говорил, а второй тихо подвывал ту же мелодию. — Это же моя история должна быть: на Соловках! Да с подругой начальника лагеря! Тёмка!.. А она даже и не взглянула на меня ни разу. Неужели я хуже тебя? Я бы её… в карты научил играть…
— Думаю, она умеет, — сказал Артём, отчего-то подобревший. Он и разговор поддержал затем, чтоб Афанасьев не умолк.
— Умеет, — кивнул Афанасьев. — Она, думаю, много что умеет, о чём я и не вспоминаю здесь… Но на воле-то, Артём? На воле она тебе зачем? Ты что, хочешь с трибуналом жить?
«Бля, — подумал Артём, — лучше б я всё-таки не поддерживал этого разговора…»
Впору рассердиться, но было ясно, что Афанасьев валяет дурака и говорит всё это затем, чтоб не помнить про свой гроб, и ещё оттого, что он действительно, кажется, завидует и не до конца понимает, отчего не ему такой фарт.
— Каждая баба и так трибунал, — молол своё Афанасьев. — Бог, — здесь поэт кивнул на владычку, пересевшего с утешением к лагернику на нары в другой стороне помещения, — един в трёх лицах. А баба как она есть — революционная тройка. Допрашивает, подписывает и приводит приговор в ис… исполнение. И так каждый день, пока весь на дырья на потратишься. Или ты так привык к расстрелу, что не обойдёшься теперь без трибунала и на воле?
— Отстань, Афанас, не трогай её, надоел, — отмахнулся Артём.
— Надоел! Пусть надоел. Но чего ж она тебя тут бросила, голуба? — пытал он.
«…Позвал рыжего на свою голову», — подумал Артём уже по-настоящему и сделал движение, чтоб спрыгнуть с нар вниз.
— Прости-прости, не спрашиваю, — тут же согласился Афанасьев, удерживая Артёма за руку. — Ваши дела. Думаю, она тебя вытащит. А ты за меня словечко замолвишь, да?
Внизу делать всё равно было нечего, и они остались сидеть на своём берегу: может, поплывут мимо, заберут?
— А тут кормят, нет? — спросил Афанасьев. — Никак не могу с… согреться.
— Завтра кипяточка принесут с утра, — ответил Артём, помолчав.
Ещё помолчал и стянул с себя вязаные носки.
