Эрвин Штритматтер - Избранное
Прошло время, и кружки обеих моих дам действовали вовсю. Я возил взад и вперед людей искусства обоего пола, многое слышал, «просвещался и просвещался», узнал кое-что о доминанте и септаккорде, о том, как сложно спеть верхнее до, и о том, что, если нет настроения, чувствуешь себя в состоянии дискомфорта. Я спешно лез в толковый словарь и всякий раз был немного ошарашен и разочарован, когда оказывалось, что сложнейшие выражения, о которые, казалось, язык и голову сломаешь, можно передать гораздо проще, человеческими словами.
Если вечером я не был в дороге, Завирушка всегда умела найти мне дело на ферме. Однажды, когда я поздно вернулся с фермы, Пепи и Яна успели шепнуть мне, что к дамам из Берлина приехал брат. Он ворвался в «Буковый двор» и чуть не сшиб Пепи и Яну, так спешил к сестрам в гостиную.
А теперь обе прислуги уже больше четверти часа ожидали возможности накрыть стол к ужину. А дамы еще не подали соответствующего сигнала колокольчиком.
Ну, мир, пожалуй, не рухнет, подумал я. Брат приехал в гости, радость свидания на время отшибла аппетит. Я, во всяком случае, поужинал, и Завирушка тоже не заставила себя ждать.
И вдруг раздался звон, да такой, словно били в набат. Яна сразу сообразила, что речь идет о стихийном бедствии, один раз ей уже довелось слышать такой звон, когда фрау Элинор в пьяном виде свалилась со стула.
Яна умоляла меня пойти наверх с ней вместе, ее сердце чует недоброе, сказала она. И поскольку она всегда была ко мне внимательна, даже латала мое белье и гладила галстуки, я пошел с ней. Пепи и Завирушка последовали за нами, итак, мы вчетвером поднялись наверх.
Меж тем второй раз ударили в набат, Яна распахнула дверь гостиной. Там сидел брат обеих дам, в противоположность им тощий и изможденный, дряблая кожа на шее отвисла. На нем была форма гитлеровского штурмовика, коричневая с желтым. Он сидел в одном из прекрасных кожаных кресел цвета яичной скорлупы, приставив к виску пистолет.
Мне показалось, что я опоздал в кино и вижу только последние кадры фильма. Герой стреляется, но очень медленно, ведь сначала надо показать, как спешит уголовная полиция, дабы успеть предотвратить самоубийство. Здесь, в данном случае, я сам себе показался полицейским комиссаром.
Я закричал, и тут же закричали дамы, указывая мне на своего брата, вероятно, полагали, что я не заметил, в какой позе он сидит.
Мне не удалось предотвратить самоубийство, ибо, едва я появился, он направил свой пистолет на меня, и дело приняло более опасный оборот, но не могу сказать, что я уж очень взволновался, в этой игре было нечто такое, что ученые относят к сфере метафизики.
Я не поверил в подлинность всей этой кутерьмы с пистолетом. Партайгеноссе Разунке, фюрер отряда штурмовиков, или кем там еще он мог быть, показался мне каким-то опереточным героем. Я никогда ничего не понимал в пистолетах, не понимаю и по сей день, но его пистолет выглядел каким-то уж очень грубым и длинным, как будто я увидел его на фотографии времен первой мировой войны, страшилище длиной со штык.
В этот момент я все же смог подумать, до чего же неумна Завирушка. Спряталась за меня, что я ей, кирпичная стена, что ли?
— Уходи отсюда, — сказал я и попытался ее стряхнуть, но она меня не поняла. У меня еще достало времени немножко испугаться, что я при всех сказал Завирушке «ты», поскольку о нашей связи никто в доме не должен был знать. Результатом моего предостережения явилось то, что Завирушка, вместо того чтобы держаться сзади, забралась под полу моей куртки.
Со стороны все это, вероятно, выглядело довольно плачевно. Теперь уже лили слезы все, даже братец рыдал над собой. Только я никак не мог решиться.
Братец, заливаясь слезами, встал, не забывая, впрочем, держать пистолет направленным на меня, и незаметно смылся. Он захлопнул дверь гостиной, и до нас донесся топот его сапог по лестнице; тут опять выяснилось, что мой страх был не так уж велик, потому что я подошел к окну, глянул вниз и увидел, как братец вышел из дома и растаял в осеннем мраке.
— Он ушел, — сказал я и спустился вниз, чтобы запереть ворота. Позади себя я слышал вопли облегчения, вырвавшиеся у пяти женщин:
— Он ушел! Ушел навсегда!
Все это очень хорошо, но что же это была за криминальная комедия? Яна и Пепи все мне рассказали. А дамы, по-видимому, не считали нужным дать мне хоть какое-то объяснение. Может быть, эта история была для них слишком мучительна.
Господин Разунке промотал оставшийся ему от отца миллион, он был кутила, любимец женщин, игрок, а семья его терпела нужду. Дамы, Элинор и Герма, уже не раз принимали меры и посылали воспомоществование племянникам и племянницам, «бедным, бедным деточкам», как по обыкновению говорила фрау Элинор. У братца Разунке были карточные долги, он нуждался в деньгах и хотел добыть их при помощи шантажа. Он заявил, что застрелится на глазах у сестер, если они сейчас же не выпишут ему чек.
В конце концов дамы перестали выезжать из имения, сами приговорили себя к домашнему аресту, так как боялись, что милый братец где-нибудь их подкараулит или даже бросится под их машину и тогда они будут его убийцами.
Таким образом мой автомобиль получил возможность отдохнуть, но только не я. Я должен был вместе с Вунибальдом Крюмером и Максом Мюкельдаем натягивать на каменную ограду, окружавшую «Буковый двор», колючую проволоку. Через каждые пять метров мы ставили столбы трехметровой высоты и между этими столбами натягивали сетку из колючей проволоки, «Буковый двор» теперь напоминал осажденную крепость.
Должен признаться, я тоже не был абсолютно уверен, что братец Разунке в один прекрасный день не вернется сюда с целой ватагой штурмовиков, ведь где-то же он состоит фюрером, в каком-нибудь поганом «Золотом фазане» или как там они еще назывались, эти отряды, которые в то время маршировали повсюду.
Дамы за колючей проволокой чувствовали себя в безопасности, хотя что́ она могла бы обезопасить, вздумай братец Разунке и впрямь нагрянуть со своей оравой.
Фрау Элинор утром, днем и вечером играла бетховенскую «Ярость из-за потерянного гроша», изливая в этой игре свою ярость на пропащего брата.
Фрау Герма, сидя у окна в лубяном домике, рисовала, если не ошибаюсь, «Крепостные сооружения». Это, должно быть, приносило ей некоторое удовлетворение.
Завирушка была недовольна моим поведением во время вечерних событий. Я ведь водил ее на всевозможные «хорошие фильмы». Таким образом в ее воображении скопилось множество образцов героя, и потому она ждала от меня, что я вырву пистолет у непрошеного гостя. После этого, как она считала, должна была произойти схватка между нами. Она давала мне это понять, Завирушка.
— Я думаю, ты бы не стал драться, даже если бы кто-то захотел меня у тебя отнять, — сказала она.
Да, она это сказала, и это был момент, когда в ней на смену воркующему ребенку, лесной завирушке, явилась обыкновенная ведьма.
— А если бы этот подонок меня пристрелил? — поинтересовался я.
Завирушка уверяла, что тогда она бы долго-долго меня оплакивала, и это опять было очень по-детски.
Нет, благодарю покорно. Я не настолько честолюбив, чтобы помереть ради девичьих слез.
Так или иначе, но с этого дня наш голубиный роман поостыл. Застрелить себя я дал бы только ради женщины вроде Тины Бабе, да и то будь она помоложе.
Я уже в третий раз ехал с нею, и мы все еще, даже тихонько, не заговаривали друг с другом. Мы довольствовались флюидами, токами, возникавшими то тут, то там, так, во всяком случае, мне верилось.
Иногда я рассматривал ее в зеркальце. Мало-помалу я научился уверенно держать руль.
Фрау Бабе сидела сзади и шевелила губами, иногда она недовольно качала головой и снова с упоением погружалась в себя до следующего взрыва недовольства. Конечно же, фрау Бабе сочиняла, нимало не стесняясь моим присутствием, и ее ничуть не задевало то, что я дышу с ней в машине одним воздухом. Мое присутствие не мешало ей воспарять в те священные выси, где хранятся стихи, сложенные наподобие рулонов шелка на складе магазина дамских тканей.
Что, собственно, написала фрау Бабе? Яна и Пепи утверждали, что роман о Гёте. Я спросил о нем в книжном магазине, и мне ответили, что он распродан. Она своим поэтическим даром восславила родину, взрастившую ее. Нет пророка в своем отечестве, это я и раньше слышал, но фрау Тина Бабе, безусловно, могла заставить и этот закон потерять силу.
Впрочем, я был очень рад, что не смог купить книгу фрау Бабе. Я ведь спросил о ней просто так, денег у меня не было. Завирушка заботилась о том, чтобы мое месячное жалованье не залеживалось у меня в бумажнике, и три последние марки я тоже отдал ей на кино.
Я попытался раздобыть книгу фрау Бабе другим каким-нибудь путем и скрепя сердце попросил фрау Герму дать мне ее почитать. Но у фрау Гермы этой книги не было, и она отослала меня к фрау Элинор. Фрау Элинор объяснила, что эта книга с сердечной дарственной надписью кочует от одной ее ученицы к другой, и в данный момент она не знает, у кого из них книга находится. Затем она сказала, что книга фрау Бабе имеет свои трудности, истинную радость от чтения этой книги можно получить, только всесторонне зная Гёте. Вот этого-то как раз и недостает ей и ее сестре Герме, а потому они все откладывают чтение книги фрау Бабе.
