Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

— Поневоле заинтересуешься стариком Болэном, — сказал Фицджералд.

— Да, поинтересуешься.

— У него лучшая адвокатская практика во всем Нижнем течении.

— Да, это так.

— Он прям там, знаешь, прям наверху, и навязывает миру свое хрестоматийное чудовище во втором поколении.

— Поневоле заинтересуешься матерью, — сказала барыня Фицджералд. — Некогда она была председательницей «Субботнего мюзикаля». Организовывала поголовную рассылку каталогов Шуонна ^{81}. Как могли приличные люди развить личность в таком ключе? Я задаюсь подобными вопросами.

— Да, но, как и всем женщинам, тебе не удается подыскать ответ.

— Так, всё.

Папенька раскрыл и закрыл пальцы, изображая болтающий рот.

— Надоел мне теоретический подход к дурным вестям, — сказал он. — Я прагматик. На втором курсе колледжа со мной случилось две вещи. Первая — я начал курить трубку. Вторая — я стал прагматиком.

Маменька Фицджералд заходила кругами вокруг Папеньки, шея ее укорачивалась под синим облаком причесона.

— Ах ты маленький прагматик с трубкой, ах ты исполнительная шишка «Дж. М.», — сказала она. Перед нею запорхали руки, изгонявшие скверные мысли. — Ты нам сейчас накрутишь помаленьку, как обычно, да? Всю свою историю образования, верно?

— Я…

— Я тебе покажу прагматика, сопящий ты кретин из «Дж. М.».

— Пилюли, Эдна, пилюли. Ты начинаешь блажить.

— Покажи-ка мне этот свой фокус рукой, где она говорит, что я слишком много болтаю.

— Сходи за своими пилюлями, Эдна.

— Валяй, показывай.

Он показал ей трепливое движенье рукой в тот же миг, когда сказал: «Сходи за своими пилюлями, Эдна». Она хлестнула его по ладони. Он снова произвел трепливое движенье.

— Иди за пилюлями, я сказал! — После чего она заехала ему в разъяренную багровую ряху и кинулась спасаться. Он галопом поскакал за нею, хрюкая и ржа, покуда оттаскивал ее от рабочего стола. Тогда она развернулась и чиркнула ему по груди горстью шариковых ручек и транспортиром.

Он рванул на себе рубашку, обнажая грудь и своими изумленными глазами видя красные и синие линии, исчеркавшие ее всю.

— Ты маньячка! Засранка! Ох господи, какая же ты зассынь!

Бренн Камбл, горячечно привлеченный этим компрометирующим событием, ринулся через всю громадную гостиную.

— Я могу чем-то помочь? — спросил он, приглядываясь к сему необычайному треволненью: Папенька Фицджералд полугол до пояса, супруга его всхлипывает на тахте, попа напоказ, облеченная обширным подкрепленьем розового прорезиненного пояса и методичные доспехи приложений к нему; повсюду, где их не сдерживало, вперед рвались ужасающие вафли телес. Камбл чувствовал, что застал их с поличным.

— Седлайте мою лошадь, Камбл, — сказал Фицджералд.

— Хотите верхом выехать?

— Седлай эту лошадь, чертов вахлацкий тупица.

Камбл глянул на резьбу по груди Фицджералда.

— Со мной так никто не разговаривает, Фицджералд.

— Ох, еще как разговаривают. А теперь ступайте и седлайте. Не надо лясы мне тут.

Камбл кинулся в конюшню. Не то время для лобовых столкновений. Он намеревался не отсвечивать.

Фицджералд обернулся к Эдне.

— Дьюк, — сказала она. Подбородок его с нежностью покоился у него на абстрактно-экспрессионистской груди. Их одержимость Болэном временно приостановилась виденьем «Быстрорастворимого Ролстона», сапожницких верстаков и счастливых турниров по сквошу в те поры, пока Европа пинками загоняла себя обратно в Каменный Век.

— Эдна, — сказал он.

8

Энн копалась совком в грядках клубники у себя в огородике, прижимая углы каждого квадрата сетки. Милый Бренн Камбл построил ей ирригационную системку, миниатюру тех, что на сенокосных угодьях, со своей главной заслоночкой, и полотняной плотинкой, и с отводными канальчиками, что шли по всем рядкам между клубничками. Каждый день Бренн приходил и открывал заслонку, затопляя огородик чистой холодной водичкой из ручья, от которой клубника перла быстро, как пожар в лесу. И какой же сладенькой она будет, подумала Энн, купаясь в свете горного солнышка и бултыхаясь в густых сливках, что Бренн снял и принес из амбара. Николас, а ты думаешь о моем клубничном огородике?

Мистер Фицджералд ехал на своем клубнично-буланом жеребце через ручей, грудь ему саднило от клубничного оттенка настойки мертиолата. Он был начеку. Он думал о том, сколько еще перчику осталось в старушенции.

Болэн втянул на прицепе повозку вверх по ручью Стриженый Хвост и, мучаясь от трудов своих, теперь сидел по пояс в спальном мешке. Он перегнулся поглядеть на неохватное клубничное таянье, завершавшее день, и возопил к небу:

— У меня больше мук сердечных, чем печеночных пилюль у Картера! ^{83}

Энн порхала у себя по комнате в ночнушке, как мотылек. Случилось так, что настало время вновь думать о Джордже Расселле. Она, в конце концов, жила с этой птицей; и перед лицом сиятельного явленья Болэна накануне казалось уместным обозреть варианты. Она перенеслась в тот день, когда они путешествовали по нетронутым в разумных пределах лесополосам Прованса, катясь броско в седане «опель» мимо пирожковых жестянок «Deux Chevaux» ^{84}. Следовали обычные стенанья о том, что в американских городках таких деревьев нет; и, вдобавок, их единственным откликом на все, что требовали городки, обрастившие собою римские руины, было скаредное нытье. В тот день они добрались до пограничного городка Ирун, где, превозмогая вопросы испанских пограничников и поверх лакированных голов Гвардии-Сивиль ^{85}, пялились на серо-зеленую чудо-махину Эспаньи.

Расторопностью хитроумного молодого исполнительного директора Джорджа Расселла они оказались на боях быков в Малаге — всего лишь днем позже. Знание Энн об этом поступило толчками, там, в окне в сад, сад в Монтане:

Они смотрели, как быкобо́ец готовит быка к убийству. Основа боя — выкобениванье и гарцеванье — осталось уже позади. Он убрал деревянную шпагу, взял вместо нее стальную и сдвинул быка накидкой, чтоб тот раскрестил свои передние ноги. Джордж с нею рядом вел неукоснительнейший репортаж с места событий: язык у быка вывалился, потому что пикадоры слишком задержались и тыкали в быка чересчур сзади. Размещение пик, сказал Джордж, — сущие танцульки. Умение тореро вести себя на арене весьма сомнительно: он позволил бою длиться, пока голова у быка не поникла.

— Вместе с тем, — подвел итог Джордж, — все, что делалось правой рукой, и конкретно я имею в виду derechazos ^{86}, стоило того, чтобы сюда ехать. — Энн кивнула и перевела взгляд обратно на песок; тут же впавши в унынье.

Быкобоец сложил мулету на шпагу, вытянулся, размещая тряпку перед быком, и, выхватив шпагу, приподнялся на цыпочки, целясь клинком. Изможденное животное не сводило с мулеты взгляда. Мгновенье спустя оно подняло голову от тряпки, и тореро ткнул его в нос, чтобы пригнуть ему голову. Вот уж получилось так получилось. Энн отвернулась. Даже искусство…

— Послушай-ка этих англичан, — сказал Джордж. — Эти сволочи подбадривают быка! — Быкобоец кинулся вперед. Бык даже не попытался наброситься на него. Шпага вонзилась по самую рукоять, а бык не свалился замертво. Вместо этого он медленно отвернулся от того места, где принял шпагу, и медленно побрел прочь от тореро. Шею он вытянул, голову держал низко — далеко перед собой, близко к земле. Часть свиты последовала за тореро, шедшим за быком, пока тот обходил кругом арену. Бык двигался мучительно, вол, вращающий мельничное колесо, тореро за ним, терпеливый, шпагу тащил за собой по песку. Бык остановился, тореро и его свита тоже остановились. Бык содрогнулся и выблевал несколько галлонов яркой крови на песок, после чего поплелся снова. Вот наконец задние ноги его не выдержали, и бык осел задом наземь. Тореро обошел его спереди и подождал, пока завершится умиранье. Бык поднял голову и заревел — и заревел так, будто вдруг вспомнил свое телячество.