Василий Белов - Час шестый
Евграф среди ночи вытесал из еловой жердины новый запир, чтобы закрывать ворота. Жердочку тоже обкарнал для просушки Палашкиного приданого. Бабы тем временем по очереди сбегали к Самоварихе, набили соломой две постели и сеном наволочки. И вдруг первый раз вся семья надумала ночевать под своею крышею…
Палашка прямо на полу раскинула соломенные постели… Одеяла в сенцах вытрясла. И опять подхватила на руки свою фату.
Кремово-желтоватый шелк со сквозными светлыми полосами от угла до угла… Фата обрамлялась печатным узором. Без кистей, кои имелись у роговской фаты, зато по всему широкому полю вперемежку с маленькими большие розаны. Зеленые листики около тех розанов вьются, как хмель. Тут и сиреневое провертывается, а по углам возле четкого темного узора опять розовое. По золотисто-желтым краям черный бордюр, словно выборка на холсте. Четкие прямоугольные изломы. По углам четыре креста. Концы крестов преломились по часовой стрелке, преломились еще раз и вышли на линию…
Палашка перекрестила Машутку. Счастливая, улеглась она рядом с ребенком, под свое кумачовое стеганое одеяло. Даже с закрытыми глазами она четко видела и представляла свою фату и решила завтра же просушить на ветру и на солнышке все свое именье, чтобы выветрить залежалый дух. «Нет, лучше пока никому фату не показывать», — подумалось ей. — Как это не показывать? Пускай не пришлось ей ходить под венец в кашемировке, не держал ее Колюшка под руку, ступая на церковную паперть, нет, не держал… И фата, одеванная лишь по престольным пивным праздникам, тятенькой купленная вместе с часами-ходиками на Кумзерской ярмарке, не потребовалась для Палашкиной свадьбы. Дак пусть фата хоть дочке достанется! Марьюшке… Вырастет, девкой станет. Пойдет в Троицу па деревне, народ поглядит на нее и скажет: «Вон, вон Палашкина-то дочерь! Идет, на голову-то хоть ендову с пивом ставь. Не прольет. Вот какая выросла Евграфова внучка…»
Так думала счастливая Палашка и не заметила, как уснула, не заметила, как Марья пристроилась рядом на вторую постель, но под то же кумачовое одеяло. Широкую семейную стегали прежде окутку!
Евграф помолился перед бобыльским Николаем-угодником и улегся на самой широкой лавке. Укрылся старой, но теплой шубой Самоварихи.
— Слава тебе, Господи, слава тебе… — услышал он шепоток жены. Никто не помешал спокойно уснуть троим Евграфовым подопечным, да и сам он, может, впервые за три года, уснул спокойно и крепко.
Тихая теплая ночь на родной стороне промелькнула, словно зарница. Вот прохлопал крыльями зоревой петух на верхнем сарае у Новожиловых. Встрепенулся и такую пустил трель, что ласточки в гнезде, свитом под стропилами, зашевелились спросонья и зачирикали. И пошла по деревне разноголосая птичья и петушиная музыка.
Евграф пробудился еще раньше, с первой утренней пташкой.
IV
Вот и еще одна ночь на родине мигнула Евграфу своим светлым июньским оком.
Поутру оглядел он жилье и бабье свое семейство, спавшее под кумачным покровом… Радостная слеза сама скатилась на бороду. «Слава Богу! — вслух произнес он. — Слава Богу…»
Жена пробудилась от этих слов, за нею Палашка. Одна Машутка спала крепко и сладко. На душе у всех было весело, хотя и умыться не из чего, и позавтракать ничего не нашлось…
Еще веселей чувствовал себя морской старшина, Марьин племянник Васька Пачин. Он прибежал в Шибаниху ни свет ни заря. Отпуск у Пачина заканчивался. Без свадьбы он не хотел возвращаться на службу. Пиво уже бродило в двух насадках Тониных братьев, и сегодня он срядился вести невесту в сельсовет расписываться. От него пахло одеколоном и папиросой.
— Божатушка, выручай! Либо ты, Пелагея Евграфовна! Бегите которая-нибудь к Антонине! Скажите, что я пришел! С Веричевым договоренность есть…
— А пошто сам не бежишь? — засмеялась тетка.
— Боюсь сам-то! Вдруг да она раздумала…
Давно ли шумела веселая свадьба в доме Никиты Рогова? По странному совпадению оба сына Ольховского красногвардейца Данилы Пачина женились в одной деревне и оба выходили в примы.
— Надо бы Зацепку запречь, — невесело сказал Евграф. — В тарантас бы да с колокольцами…
— Ладно, обойдемся без тарантаса. Добежим на своих двоих! А вы чего, наладились печь бить?
Евграф кивнул. Неожиданно Васька достал из кармана бумажник. Он подал Евграфу новенькую тридцатку. Евграф подумал, подумал и взял. Она краснела так ярко, она жгла обе ладони…
— Василей Данилович, возьму, ежели в долг! Пошлю сразу, как разживусь. Да и тебе бывать в деревне…
— Бывать, бывать, — усмехнулся краснофлотец. — Ежели войны не будет, приеду.
— А я скотину заведу, дай срок…
Васька не дал опомниться:
— Бери, божатко! Больше-то у меня пока нет, только на дорогу… И не рассуждай! Чай, не чужие…
Подскочила как раз Палашка, доложила, что «Тонюшка давно не спит, умывается».
Васька стремглав убежал к невесте, а Евграф вертел тридцаткой и так и эдак.
— Марья, что, ежели помочи сделаем? Помочами-то с печью управимся за один день… Спасибо Василью-то.
— Анфимович, гляди сам! Делай, как лучше.
На помочи тридцати рублей, пожалуй, хватило бы. Накормить да и вина сколько-то взять. Но самим на житье тоже ведь надо. Муки бы купить хоть с полпуда. У той же Самоварихи. В долг жить — последнее дело. Вот продала бы дочерь чего-нибудь из своего сундука. Хоть бы и ту же кашемировку. Нет, фату пусть не трогает… Может, еще и замуж выйдет. Вдруг да пошлет Господь какого-нибудь дурака. Бывало ведь и раньше, порченые девки замуж выхаживали. А ежели за вдовца, дак он взял бы и с малым дитем…
Об этом цельное утро думал Евграф. Думал про кашемировку и тогда, когда метали большой, воза на три, стог на пожне у Самоварихи. На обратной дороге наломали с Палашкой по ноше березовых веток на веники, уже для себя! А обедать опять пришлось идти к Самоварихе, то есть в чужой дом. Хлебали рипню с постным гороховым пирогом. Рипня-то ладно, идет петровский пост. Дело тут ясное… Но ведь не свое! Вот в чем дело. Евграф вроде у бабы в работниках. Не лезет в рот, да и только… Ко всему этому каждый день и как раз в обед ходили на агитацию то Митька Куземкин, то сам Игнаха, а сегодня заявились они оба сразу. Бедная Самовариха отбивалась от них, словно от оводов:
— Отстаньте от меня, отстаньте! Не пойду я в ковхоз, хоть золотом меня обсыпай! Чево я забыла в ковхозе-то?
— Все люди давно и дружно влились в коллектив! — громко сказал Игнаха. — Одна ты идешь против народа! И не стыдно тебе?
— Это пошто мне стыдно? — обиделась баба. — Я чужой хлеб не ем и до обеда не сплю.
